Гармония – моё второе имя (СИ)

Однако надо быть уже незаурядным психологом, чтобы так прокомментировать улучшение состояния: «Но даже и в эту минуту он отдалённо предчувствовал, что вся эта восприимчивость к лучшему была тоже болезненная». Ведь это значит, что Раскольников предчувствовал (точнее, предчувствовал, что его предчувствия окажутся верны), что глубоко поражён метастазами… чего?

Какое «ужасное бремя» давило на него?

Бремя разума, как мы вскоре многократно убедимся. «Раздавите гадину!» – могло бы стать эпиграфом и девизом романа, ибо сражение с разумом – вот что происходит в каждом фрагменте текста даже тогда, когда происходит всего лишь смена состояний героя.

Мы воспроизвели образец типичного для Достоевского психологизма, направленного на то, чтобы вскрыть последний, окончательно последний пласт в душе, после которого не было бы уже ничего, что могло бы прощупываться «отдалёнными предчувствиями». Многослойно «устроенная» живая душа как-то ненасильственно и вместе с тем с принципиальностью святых старцев сражается с разрушительным вмешательством в её чуткую и благостную ткань инородного тела «грязного» разума. Раскольников, по Достоевскому, был действительно болен, но не в том обычно-естественном смысле, о котором говорим мы, нехудожественные человеки, а в смысле «высокой болезни», которая не поддаётся ни медикаментозному, ни психотерапевтическому лечению: он был инфицирован «преступным» по составу вирусом, который разъедал душу, толкая её к несвойственным ей извращениям. В моменты прояснения душа его «плевалась»: «грязно, пакостно, гадко, гадко!..»

Но болезнь не отпускала. Почему?

Вот ради выяснения этого жизненно важного обстоятельства и стоило писать роман.

4. История вторая. Ах, Вика, Вика, или Красная Шапочка для Синей Бороды

Забеременев от Юрия Борисыча (или от Берии: тут возможны были варианты: иногда за вечер она позволяла себе переспать сразу с тремя разными, но весьма состоятельными, мужчинами; рекорд был – четыре (пятый просто отрубился); прикольно), Вика поняла, что жизнь преподнесла и ей не самый желанный сюрприз.

Зачем дети молодой амбициозной женщине, привыкшей уже складывать мужчин штабелями у своих стройных ног и ощутившей пьянящий вкус свободы, которую дают деньги (несметные количества которых водятся только у богатеньких мужчин, тех, что в штабелях)? Дети – досадная помеха на празднике жизни. Дети – источник соплей, для начала. Источник трагедии. Комедии. Фу. В общем, эта радость не для приличных людей.

Или дети – или деньги.

То есть – аборт. На абордаж!

Казалось бы, здесь и обсуждать нечего, однако в этой проклятой жизни не все так просто. Было дело, отец Вики требовал от ее мамы сделать аборт (квартиры не было, зарплата – кот наплакал), но мама настояла на своем и родила Вику (за что отец, в конце концов, и полюбил маму насмерть). Если бы мама дрогнула и согласилась на аборт, Вики бы не было. Получается, что у Вики перед жизнью и мамой образовался своего рода должок. Это во-первых.

А во-вторых, у нее был еще один должок перед мамой, которой уже, к несчастью, нет на этом свете. Это давняя история, но почему-то она не забывается. Ее мама во время войны, когда она была еще совсем маленькой девочкой Клавой, попала в концлагерь. Всех детей увозили в Германию, где делали из них подопытных кроликов. Но Клаве повезло: ее спас немецкий офицер – за то, что она напоминала ему его собственную дочь: была такой же белокурой и голубоглазой. У Клавы несколько раз брали кровь, а потом неожиданно выпустили из концлагеря. Если бы Вика родила дочь, девочку с голубыми глазами, она назвала бы ее Клавой. И уже была бы не так одинока на этом свете. А так у нее из близких людей – один замороченный сын покойного отчима, того самого «папы», который когда-то и изнасиловал Вику. Об этом знал только Юрий Борисыч, который вскоре и заменил «папика».

Так что же – рожать?

Нет. С ребенком ты никому не интересна, а без ребенка интересна всем – всем тем, кто интересен тебе, то есть тем, у кого водится бабло. И молодым, и пожилым.

Кстати, о пожилых. Крутится тут один, увивается. Кажется, неравнодушен к бесспорным прелестям. Кличут Синяя Борода или просто Синенький, хотя он похож, скорее, на безбородого Дуремара. Может, родить ему наследничка?

Как говорится, мне ничего не стоит, а ему, лоху, будет приятно.

Вечером того же дня, когда ей вместе с утренней прохладой пришла мысль о наследничке или маленькой принцессе для Синенького, Вика организовала свидание, которое должно было закончиться не банальной постелью, как обычно, а предложением руки и сердца возбужденного кавалера. Все должно было выглядеть как порыв со стороны Синей Бороды. А вот потом постель и – случайная беременность. Все по-честному.

Синенький сдался подозрительно быстро и легко. Это не понравилось Вике. Более того: насторожило ее. Серьезные люди никогда не расстаются так легко с деньгами, гарантирующими свободу.

– Ты согласен стать моим мужем?

– Конечно. Сколько?

– Что значит – сколько?

– Сколько ты хочешь за то, чтобы я стал твоим мужем?

Тут надо было или держаться версии «перед вами оскорбленная невинность, ах, за кого вы меня принимаете», или торговаться до упора.

Вика сделала ставку на оскорбленную невинность. Решила сыграть по крупному: а вдруг удастся и ребенка сохранить, и стать обеспеченной. Как говорится, и рыбку съесть, и…

Где наша не пропадала!

Синенький пожал плечами: невинность так невинность.

Вечером они оказались в его замке. Вика сразу узнала этот незабываемый многобашенный особняк, чем-то напоминающий кремль в миниатюре: еще недавно это было родовое шале бездетного Лаврентия. Она свободно ориентировалась в лабиринтах, неизменно упирающихся в укромные комфортабельные отсеки. В принципе, знала там едва ли не каждый диван.

В большом холле, в центре которого сдержанно пылал камин, сидела мужская компания. Кое-кто из присутствующих кивнул Вике как старой знакомой, остальные просто пялились на нее, как на товар в какой-нибудь занюханной лавке.

Синенький поднял левую руку, указательным пальцем подозвал к себе плотно сбитого охранника, потом вобрал указательный палец в кулак и торчащим большим указал на Вику. Он явно экономил на жестах.

Охранник подошел к Вике и тихим равнодушным голосом, почти не раскрывая рта, предложил:

– Раздевайся.

Вика, зная нравы публики, сказала, обращаясь к Синенькому, ее хозяину, изо всех сил стараясь не разрыдаться:

– Я беременна. У меня будет девочка с голубыми глазами.

– Цена повышается, – сказал после короткой паузы скромно, неброско одетый во все дорогое джентльмен, зябко протягивавший руку к камину. – Я даю десять кусков, Борода.

– Тринадцать, – произнес некто выбритый так гладко, что, казалось, лысину его, начинавшуюся от бровей и заканчивающуюся крепкой шеей, покрыли паркетным лаком в три слоя. Голова его при этом не двигалась, бегали одни большие, как у хамелеона, глаза. Можно сказать, он общался движением глаз.

Синяя Борода ничего не ответил лакированной рептилии, только слегка поджал нижнюю губу.

– Пятнадцать, – сказал джентльмен.

– Пятнадцать и один доллар, – у рептилии глаза сдвинулись до упора влево, в ту сторону, где сидел джентльмен.

– Пятнадцать и два доллара. Думаю, на этом торги мы прекратим.

Синий вернул губу на прежнее место.

После короткой паузы, джентльмен произнес:

– Я вам дарю ее. На этот вечер и эту ночь она ваша. Бесплатно. До семи утра. Только не надо портить товар. Завтра в семь вечера эта куколка будет принимать моих дорогих гостей у Танюшечки. И стоить она будет очень недешево. К утру окупится. Как тебя зовут, лялька?

Вика очень хорошо знала, что бывает, если не отвечаешь серьезным людям. Они сделают с тобой именно то, чего ты больше всего боишься – сделают не моргнув глазом и повторят сделанное ровно столько раз подряд, чтобы тебе и в голову не пришло следующий раз оказывать сопротивление. Не хочешь в анал – будет только в анал. Не хочешь минет – захлебнешься мужской спермой по самое некуда. Это называлось «сделать хороший товар» (ломать волю на корню). А если ты все же не сломалась, тебя прибьют в особо изощренной форме и выбросят на городскую свалку. Бомжи, обитающие там, даже не удивятся.