Мать ветров (СИ)

— Ух ты! Вот бы мне так...

— Послушай, что было дальше. Ты знаешь, как мы с Кончитой нашли сердце-цвет, как встретились с призраками. Но есть кое-какие подробности. Я отправил ее с растением к друзьям, а сам остался наедине с нежитью. Не берусь тебе сказать, кто рисковал больше. Но она бежала, одна, через мертвый город, у нее в руках был светоч, а значит, она не смогла бы выстрелить, выпрыгни из сельвы ягуар или еще какой хищник... И страх вернулся ко мне. Только в сто крат более сильный, чем прежде, ведь я был взрослым и я уже знал, что такое смерть любимого человека. Этот ужас, до рвущегося сердца, до ледяного пота и немеющих губ, я помню до сих пор.

Шамиль осторожно берет божью коровку двумя пальцами, пересаживает ее подальше от себя, в середину листочка росницы, а сам придвигается к отцу.

— Я снова научился бояться, а поводов для страха и в Бланкатьерре, и на «Гринстар», и уже здесь хватало за глаза... Мама говорила тебе, почему у тебя нет родных братьев и сестер?

— У нее были тяжелые роды, и ты запретил ей даже думать о втором ребенке, — ровно отвечает Шамиль, но на губах его расцветает удивительная улыбка. В ней и грусть, и вина перед мамой, и благодарность, и радость бытия, и гордость за отца. Милош, кажется, готов часами наблюдать за тончайшими переливами чувств и мыслей на лице своего мальчика.

— Верно. Тогда, в процессе, я не переживал, не чувствовал беспокойства за тебя и маму. Просто мы с твоей бабушкой делали все, что обязаны делать медики, чтобы облегчить муки роженицы и спасти желательно две жизни. Потом Камилла уснула, ты тоже прикорнул рядом с ней, а я посмотрел на вас и осознал: я ведь мог потерять вас обоих. И тот ледяной ужас вернулся. Шамиль, вы с мамой дремали, здоровые, утомленные, а у меня просто случилось истерика. Твоя бабушка оттащила меня и героически напоила успокоительным. Знаешь, не очень-то легко влить отвар в рыдающего великана, — Милош поворачивается к сыну и требует: — А теперь подумай и скажи. Почему случился этот весьма неприглядный внешне страх?

Смуглые щеки ребенка заливает румянец, янтарные глаза, огромные от потрясения, становятся по-кошачьи желтыми и яркими. Шамиль отводит взгляд и шепчет, запинаясь от смущения:

— П-потому что ты... любишь... н-нас с мамой... И ее, Кончиту... тоже...

— Да. Так и что ты не имеешь права чувствовать, птах?

— Мне грустно и обидно. И это как... как обман. Я же верил вам, я думал, что вы вместе как в сказках и балладах. А еще я злюсь на вас обоих. Папа, прости, но мне кажется совершенной глупостью то, что... Мама для меня самая лучшая. И ты самый лучший. А вы глупые и этого не понимаете друг в друге, — Шамиль старается говорить мягко, но в последних словах звенят гнев и горечь. Вдруг он сникает, клонится вперед и выдыхает: — Вот...

— Ясно. И что же это значит?

Вместо ответа Шамиль бросается отцу на шею, жмется к нему изо всех своих девятилетних сил, и Милош с облегчением ощущает ладонями, как болезненно каменные мышцы ребенка становятся податливыми и гибкими.

— Птах, я скажу тебе то же, что однажды говорил и твоей маме по поводу смерти Георга, и Кончите по поводу убийства ее брата. Ты имеешь полное право на чувства. Твой разум обязан подсказать тебе, когда ты можешь их проявить, а когда должен переживать наедине с собой. Но твои чувства — это отражение твоей жизни, всего, что с тобой происходит. Они как сигнал: прислушайся, присмотрись, подумай.

Тот разговор, конечно же, не решил всех проблем. Камилла еще раз беседовала с сыном, потом Шамиль поругался с обоими родителями, после они поссорились между собой, и два дня самое мирное семейство Ясеня бродило по дому сердитыми неприкаянными тучками.

На третий день распогодилось, они зажили как прежде, и только Шамиль будто бы проверял иногда, действительно ли все в порядке. Взаправду ли они, несмотря ни на какое прошлое, нужны друг другу.

Туман понемногу рассеивался, как зачарованная дымка перед воротами в неведомое. Смутные силуэты деревьев постепенно обретали четкость и краски, тонкие руки ив тянулись к людям из мышастого полумрака, а над рекой разгоралось мягкое ало-розовое зарево.

Мужчины, старший и младший, сложили одеяла и корзинку на относительно сухом бревне. Милош первым спустился к реке, проверил на прочность старые доски и поманил к себе жену и сына.

Они замерли на мостке посреди воды, на границе двух миров, земного и призрачного. Солнце выглянуло из тумана, и росинки в траве замерцали стеклянными звездочками. Разноголосый птичий хор возвестил о восходе, но в звоне и урчании, переливах и треске, клекоте и перестуках тонкий голосок маленькой пичужки упрямо выводил нежную мелодию.

Камилла сжала в своих узких ладошках крепкие ладони мужа и сына. Шепотом, чтобы не вспугнуть чудо, сказала, кивая на серый комочек с ало-розовой грудкой:

— Смотрите, наша зарянка — для наших зорь.

Миновавшее полнолуние вымотало вервольфов до счастливого изнеможения. Впрочем, людей шатало не меньше, и улыбки на их лицах были такими же безумными.

Лейла оборачивалась в третий раз, но мужа и старших детей Герда подпустила к ней впервые. Саид оказался морально самым стойким, хотя, конечно, едва не пускал слюни, любуясь очень пушистым волчонком с невероятной, светлой почти до белизны шерсткой.

Мира привыкла к брату, вполне взрослому волку, который вызывал в ней гордость и восхищение. А вот маленький, большеголовый, коротколапый кутенок привел ее в умильный восторг, и в первый час ночи весь богатый словарный запас девочки сократился до писков, ахов и вздохов.

Радко в таковой регрессии упрекнуть никто не мог, поскольку он своевременно обратился. Лишь подозрительно часто вылизывал светлый комочек и отвлекся от него только тогда, когда явился Шамиль.

Фенрир же взирал на это представление с видом мудреца и провидца. Мол, еще одно детище на мои седины, но пригляжу я за ним, не то вы, двуногие, наверняка что-то напортачите.

Дома отсыпались до полудня. Даже Лейла, утомленная своим преображением, будила маму, требуя законную порцию молока, только один раз. Обед и привычные хлопоты в коммуне отвлекали Герду до самого вечера, но когда Саид и Радко засобирались на рыбалку, она не выдержала и отозвала мужа в сторонку, в самую глубь молодого яблоневого сада.

— Пушистик, ершей ловить не будем! Не очень много. Не очень мелких. И приготовлю я сам. Слово чекиста, — выпалил на одном дыхании Саид.

— Ловлю на слове, — милостиво улыбнулась Герда. Вздохнула и посмотрела на мужа, стараясь вложить в этот взгляд всю свою материнскую мольбу: — Пожалуйста, свет мой... Знаю я, о чем ты хочешь с Радко поговорить. И поругать ты его обещал, и за дело, согласна. Да только шибко его... не надо.

— Погоди-ка. Ты же знаешь, я руку на него не подниму. Так чего ты боишься? Ты белее смерти сейчас, Герда! Скажи.

— Да что ты...

— Скажи, — в ласковом голосе звякнула сталь.

— Я же помню, каково мне было, когда отчим ругал. Да, батюшка мой не только по голове меня гладил, но то другое. А отчим... как вспомню — не по себе становится. Верю, что ты с Радко не так, но...

— Он тебя избивал? — глухо спросил Саид. — Почему ты раньше молчала?

— Ты ему только за грубое слово, мне сказанное, синяков наставил. Боялась я, что ты его совсем забьешь, — едва слышно, стыдясь собственных мыслей о любимом, ответила Герда.

— Волчонок. Могла бы и не пугаться. Отчим твой тебя как вещь в барский дом вытолкал — а я его лишь приложил маленько, даже крови не пустил. Георг тебя... — а я его не тронул. Ты сама справилась. Выходит, Герда, не благородный я рыцарь, который за свою прекрасную даму мстит на дуэлях. Могла бы и не пугаться.

Всегдашнее веселье в родных карих глазах затмила неизбывная тоска, такая, что хоть волком вой. Герда давно догадывалась, а теперь узнала наверняка, чего стоила ее собственная неброская, но серьезная сила. Она поднималась с колен, покидала сгорбленную скорлупу забитой, запуганной, изнасилованной крестьянки, не опираясь на руку Саида, не цепляясь за его крепкие плечи лучника. Нет, она шла за ярким светом его души, вырастала, спотыкалась, падала и опять вставала, зная, что сможет. Ощущая в себе мощь дикого зверя и свободного человека.