Мать ветров (СИ)

Стон раздался снова, справа от него. Милош осторожно повернул голову и с облегчением выдохнул: всего лишь приснилось что-то Камилле. Судя по шальной улыбке на приоткрытых губах — что-то очень хорошее.

Действительно, хорошее! Привыкшие к темноте глаза разглядели, как шевелится одеяло поверх руки, зажатой меж бедер.

О, эта бесстыжая ладошка так откровенно касалась теплого заветного местечка, и его широченная ладонь прекрасно смотрелась бы сверху — но тут Милош замер, остановленный грустной догадкой. А вдруг жене снится ее возлюбленный? И его отец.

Сердце великана не знало ревности, но он побоялся потревожить сладкий и жуткий сон, призрачное единение с погибшим. Отодвинулся подальше от Камиллы и тоскливо поглядел на лунную полоску света, прокравшегося за штору.

— Милош, — слетело с пересохших губ.

Мужское в нем пробудилось мгновенно. Перекатился, навис над Камиллой огромной тенью, всмотрелся в родные черты. Ресницы сомкнуты, язычок явно бессознательно скользит по губам. Выходит, она позвала его во сне? Это о нем она грезит?

Исподнее полетело куда-то в темноту, следом за ним отправилась не слишком осторожно сорванная с жены рубашка. Мягкие бедра податливо раздвинулись под его напором, и требовательный член легко скользнул внутрь по мокрому до самого упора.

— Милош, — проскулила Камилла, на этот раз вполне сознательно. В темных до черноты глазах переливалось чистое, животное, не тронутое разумом желание.

— Прости, добыча... поиграть... не успел, — срывающимся шепотом повинился Милош. — Очень уж... хотелось...

Хотелось трахать ее, жаркую, сонную, доверчивую. Хотелось и укрыть ее, и наполнить собой, и уберечь, и вырвать из припухших от поцелуев губ жалкий вскрик...

Теряя рассудок, падая в пучину удовольствия, Милош умудрился вспомнить о том, что в соседней комнате спит Шамиль, и крепко зажал ладонью клюв своей маленькой пташки.

Милош подвязал штору и быстро вернулся в постель, чтобы спасти Камиллу от ночной стыни. Они махнули рукой на сон, видно, сбежавший в окно, и сыто обнимались, наблюдая за лунной прохладой. Где-то за рекой раздалась протяжная волчья песня. На два голоса.

— Наши? — спросила Камилла.

— Похоже на то, — кивнул Милош. — Только Лейлы не слышно.

— Маленькая еще, куда ей!

Постепенно вой стих, и в тумане раннего утра вновь зажурчала трель соловья. Суматошный весенний лес оживал. Вскоре к неугомонному певуну присоединились другие птицы, и шальная бессонная зарянка слетела на куст у самого окна. Тонкий нежный голосок делал пичужку совсем маленькой в глазах Милоша, а тут еще вспомнилось, как ласково звала его маму Марлен. И пусть последний командир Фёна не отличалась ни хрупкостью, ни беззащитностью, сыновнее сердце сжалось от тоски по маме. Как она там, далеко ли еще до первых отрогов Волчьих Клыков?

— В сельве птицы красивее наших?

— В сельве птицы для сельвы. Они яркие и сочные, под стать тамошней зелени, цветам и фруктам. А зарянка — она для наших зорь.

— Ты философ, — заметила Камилла и попыталась защекотать мужа. Как всегда, безуспешно.

— Я исследователь, — усмехнулся Милош. — Я просто привык замечать, насколько земля, флора, фауна и климат на определенной территории представляют собой единое целое, — перехватил запястья жены, прижал ее к кровати и выдохнул в губы: — А ты, благовоспитанная баронесса, во сне бываешь совсем невоспитанной девочкой.

— Только во сне?

Они завозились, засмеялись и вспугнули зарянку. Зато привлекли к себе внимание кое-кого другого. В комнату осторожно постучали.

— Мама, папа, можно? — в дверь протиснулась удивительно бодрая моська Шамиля, облепленная влажными кудрями. — Я услышал, что вы проснулись.

— Заходи, конечно, — разрешил Милош и подоткнул под себя одеяло. Жена-то давно надела рубашку, а вот его холод не пугал.

— Ты промок весь! — всполошилась Камилла. — Подойди-ка, дай посмотрю... Когда успел?

— Я к волкам нашим бегал, катался на Радко. А потом мы выясняли, смогу ли я победить вервольфа — и вот, в росе извалялся.

— Не получилось победить оборотня на пять лет тебя старше? Как же так, ребенок, — с самым серьезным видом завздыхал Милош.

— Милый, пожалуйста, переоденься.

— Мамочка, ну что ты, мне ни капельки не холодно!

— Шамиль. Одна нога здесь, другая там. Мама права, ты ведь болел совсем недавно.

Когда сын, строя возмущенные рожицы, ушел в соседнюю комнату, Милош наконец-то смог дотянуться до штанов.

— Надо же! Как мало нужно, чтобы ты со мной согласился, — фыркнула Камилла и с явным сожалением выползла из-под одеяла. — Всего лишь поставить тебя в неловкое положение!

Милош подумал, что с годами по части язвительности Камилла научится не уступать своей дорогой тете Марлен.

Но отношение к здоровью Шамиля и в самом деле было чуть ли ни единственным предлогом для супружеских споров. Закаленный с детства Милош не видел повода чрезмерно трястись над ребенком. Наоборот, всячески одобрял минимально необходимую одежду, возню в лужах, обливания прохладной водой и даже бег босиком по снегу, который приводил Камиллу в ужас. А с детства изнеженная и к тому же действительно теплолюбивая аристократка готова была укутать свое драгоценное чадо в несколько шубок и переодевать после самого пустякового дождика. К счастью, жаркие чувства обоих постепенно приходили в согласие с разумом, и Шамиль рос вполне крепким и выносливым ребенком.

— Я переоделся, — сияя, объявил мальчик. — А давайте вместе сходим к реке, посмотрим восход?

— И позавтракаем там же, — предложил Милош. — В такую сырость костер разводить — только мучиться, но мы возьмем хлеб с квасом. Согласны?

— Я уже сложил в корзинку хлеб, лук и вчерашнюю картошку. И квас тоже.

— И снова спрошу: когда успел? — Камилла разлохматила и без того взъерошенные кудри сына. Открыла сундук и сурово сказала: — Возьмем с собой пару одеял, и не вздумайте спорить!

В соседней комнате, в незаправленной кровати Шамиля дрыхла Баська. Полосатый клубок настолько уверенно занимал свое место, что родители и не подумали журить сына за беспорядок.

Семья вышла в звонкое пушистое утро. Шамиль устроился между родителями и повел их к реке. Милош и Камилла переглянулись поверх головы сына. Кажется, им в свое время удалось успокоить ребенка, но теперь Шамиль время от времени сам организовывал какие-нибудь совместные вылазки и дела. Только на троих.

Одно из любимых семейных мест за городом, на маленькой лесной лужайке, надежно укрывает отца и сына нежно-зеленой аркой лещины и почти безлистыми ветвями старого дуба.

— Это неправильно, — тихо, рассудительно, в своей привычной манере говорит Шамиль. Смотрит прямо перед собой, отодвинулся от Милоша на добрых три локтя. Иногда ему легче думать, забравшись в свой невидимый кокон. — Это плохо и... как сказать... Себялюбиво? Я всю жизнь знаю Вивьен, которая малышкой осталась без мамы, а потом и без родного отца. Есть бабушка Зося, она с рождения наполовину сирота, а теперь и совсем. Есть сироты Мариуш, Марта и Мария, у них даже приемных семей не было, выросли в приюте. Есть вообще сын Георга, у которого отец был последней сволочью. И, папа, не мне на что-то жаловаться. Я просто не имею права на... — смолкает, опускает ресницы, будто бы внимательно рассматривая сонную божью коровку в молодой траве.

— Шамиль, если ты позволишь, я немножко расскажу о себе, а после мы вернемся к твоим правам. Хорошо? — предлагает Милош и мысленно бьет себя по рукам. Невыносимо хочется сгрести в охапку растревоженного сына, заглянуть в его светлые янтарные глаза, успокоить, утешить — но нельзя. Пока нельзя.

— Конечно, расскажи! — откликается мальчик, вскидывает голову и будто оживает. Он любит слушать истории.

— Когда я был на год моложе тебя, мы жили далеко отсюда. В самом-самом первом лагере Фёна. Тогда на нас напали княжеские люди, мы бежали, и я видел, как ранили моего отца. Да, в глаз, а не в живот и не в горло, но я знал, что и подобные раны бывают смертельными. Сказать, что я испугался за него — значит, ничего не сказать, Шамиль. А потом, когда папа пошел на поправку, страх пропал. Понимаешь, любой страх. Я радовался, грустил, восхищался, горевал, это все никуда не делось, но я совершенно перестал бояться.