Победителю достанется все

Но она слишком часто бывала одна, и иной раз, когда сидела у минерального источника со стаканом воды в замершей руке, слушая вкрадчивую или, наоборот, оглушительную музыку курортного оркестра, ее мысли пробирались своими тропками, и она внезапно вздрагивала от вопроса: что же будет? Какова назначенная ей кара? Кого ей суждено потерять? Мужа? Ребенка? Или, быть может, у нее отнимут обоих?

Да, она признала свое поражение в этой безнадежной борьбе, и ей сразу стало легче. Она вдруг сумела примириться с мыслью, что у нее больше не будет детей. Но это долгое испытание укрепило ее дух. Отныне она всецело посвятит себя двум близким людям. Кристофу она постарается быть еще более заботливой матерью, а Ульриху — еще более верной спутницей.

Вот уже три года он руководит фирмой и резко изменил прежний курс. Он вдвое увеличил оборот, хотя, как то и дело подчеркивали отец и Рудольф, добился лишь незначительного роста прибыли. Оба они не желают понимать объяснений Ульриха, что при работе по старинке, без расширения дела, фирме попросту не выжить: конкуренция сбивает цены, вынуждает повышать жалованье рабочим, обновлять и модернизировать производство, тон на рынке задают крупные, растущие фирмы, под натиском которых маленькие семейные предприятия не выдерживают и постепенно гибнут. Он уже много лет твердил об этой экспансии и шаг за шагом склонял их к новому курсу: купил две небольшие, гоже семейные, фабрики, одна выпускала лимонад, другая — овощные консервы. С цифрами в руках доказал им, что оба предприятия снова станут рентабельными, если управление и сбыт продукции сосредоточить в одном месте, в их, Патбергов, фирме. По его мнению, приобретение этих фабрик укрепит и их, как он любил говорить, «собственную позицию на рынке». На семейном совете она проголосовала «за», Ютта, как и почти всегда, примкнула к ней, отец воздержался, зато Рудольф возражал категорически, но был вынужден подчиниться большинству. Впрочем, с его мнением в семье давно уже никто всерьез не считается. Его незрелость и некомпетентность в делах всем очевидны. Ульрих имел достаточно возможностей весьма наглядно это продемонстрировать.

Что, собственно, у него на уме? Какая гордыня его подстегивает? Утверждаться в ее глазах ему нет нужды. Как и в глазах ее семьи, чего Элизабет поначалу очень хотелось. С тех пор как они полтора года назад съехали с виллы и стали жить в собственном коттедже, который Андреас спроектировал по подробнейшим указаниям ее мужа, Ульрих окончательно отдалился от семьи. Теперь он нередко убеждает ее настоять на прижизненном выделении ее доли наследства, стремясь, видимо, окончательно утвердить свою власть над фирмой. Во время этих бесед она сама порою кажется себе ретроградкой, но все яснее понимает, как прочно привязана к семье и особенно к вилле и парку с его старыми деревьями, цветочными клумбами и просторными подстриженными лужайками, — она помнит их с детства, и с тех пор они ничуть не изменились. Отец нанял садовника, чтобы содержать парк в порядке. Теперь, когда в восемнадцати комнатах огромного дома живут только он да Рудольф, это и впрямь сомнительная роскошь. Но когда Ульрих заводит об этом разговор, она сама удивляется упрямству, с каким противится его доводам. Они могли бы и не уезжать. На вилле всем бы места хватило. Куда большая роскошь — их коттедж, который он так хотел построить, а живется им там ничуть не лучше.

Вот он стоит. Рядом с ним Лотар, за которого она ведь тоже могла выйти замуж, но он никогда не будоражил ее мечты. Если подумать, сколь верна и надежна его привязанность, то это даже несправедливо. С ним ей не пришлось бы опасаться, что она нелюбима. Но она всегда была настолько уверена в нем, что ей это наскучило еще прежде, чем в ее жизнь вошел Ульрих. А Лотар сразу все понял, понял раньше других и просто отступился, без борьбы. Слабость ли это была или мудрость — ей трудно судить. Когда-нибудь после, по прошествии лет, когда все окончательно образуется и все они будут счастливы, она поговорит с ним об этом. Может, Лотар сумеет ей объяснить и то чувство, какое она испытывает к Ульриху. Этот страх высоты, боязнь провалиться в бездонную пропасть — страх, улетучивающийся, едва только он на нее посмотрит.

Да, она любит этого человека. Сейчас, на качелях, ей легко представить, как она летит к нему. Некоторое время она качалась еле-еле. Теперь же ей снова хотелось летать. Видишь меня? — хочется крикнуть ей сейчас, в высшей точке взлета. Видишь меня? Я здесь! Не страшно, что мы пока далеки. Так даже интересней! У нас все впереди. И ничего, что путь может оказаться долгим. Я не боюсь того мига, когда мы наконец обретем друг друга. Видишь меня? Я здесь! Я лечу! Я счастлива! И мне не страшно.

Он помахал ей. Прибыли гости — их давний клиент с женой, — они останутся к ужину. Ульрих хочет, чтобы она подошла поздороваться.

Элизабет остановила качели, резко выпрямившись и тормозя ногами о землю. О господи, не встать — все кружится и качается, парк, дом, даже небо и облака. Сейчас, сейчас она подойдет. Она слишком долго качалась. Надо подержаться за что-нибудь, хотя бы вот за канат или за стальную опору. Взлет и падение, как в детстве, словно тебя укачивают. И тебя, и всех остальных тоже. Как будто она вдруг опьянела, но она уже чувствует улыбку на своем лице. Сейчас, сейчас, вот только земля под ногами перестанет качаться, — и она подойдет к ним, подойдет с этой улыбкой.

5. Короткий отдых в Дании

Долгие годы... С открытыми глазами, которые ничего не видят. Что-то покинуло тебя. Ты хотел спросить, что это было? Но голос, задающий вопросы, по мере твоего раздвоения звучит все тише. Годы, долгие годы... Как ни в чем не бывало, словно ты все тот же и дела твоих рук все еще подвластны тебе, ты идешь к дому. Пора ужинать, вон твое место за столом. Ты принимаешь образы и распадаешься снова. Никто, похоже, не замечает этих метаморфоз. Ничто не подгоняет тебя, ты можешь не торопиться. Чего тебе недостает, когда все есть? Что переменилось, если все остается по-старому? Годы, долгие годы. Скучный, бесцветный голос, что он там бормочет? Говори по буквам, я не разберу. Весна сменяется летом. Привет, как дела? Ничего, боли прошли. Я десять раз тебе звонил. Не разберу, что ты говоришь...

Оттащив шезлонг на несколько метров от террасы летнего домика, Ульрих Фогтман вот уже час изучал газеты, которые купил, съездив после завтрака в киоск к курортному отелю. Позади, в плетеном кресле, которое слегка поскрипывало при малейшем ее движении, устроилась Элизабет. Какое-то время было слышно и тихое позвякивание вязальных спиц. Но сейчас, видимо, она отложила вязанье и углубилась в одну из тех книг, что шеренгой выстроились на книжной полке в гостиной: романы, биографии, психологические репортажи-исповеди и даже справочник-путеводитель по Дании. Это была целая библиотечка, специально подобранная для летнего отдыха, однако для себя он ничего в ней не нашел. Он, правда, заметил, что в газетном киоске продаются и немецкие книги, дешевые карманные издания. Можно было купить несколько детективов, но его не соблазнили даже детективы. Он еще не успокоился, хотя был здесь уже несколько дней.

Странно, что его так раздражает это безделье. Словно его затормозили на полном ходу и теперь силой заставляют отдыхать, ничего не делать, залечь в шезлонг и, что называется, отключиться, гулять по пляжу, плескаться в море и вообще предаться бездумной лени. А ему все хуже и трудней удается изобразить радость блаженного отдыха, хотя это наименьшее из того, что от него ждут. Он постоянно чувствовал на себе настороженные взгляды Элизабет, от него они не укрылись, но он по возможности старался их не замечать. ИI все же иногда их взгляды скрещивались. Тогда она, набравшись храбрости, с робкой улыбкой спрашивала: «Тебе хорошо?» И он всякий раз с улыбкой бросал в ответ: «Конечно, замечательно», — или что-нибудь в том же духе. И это было все, чем он мог смягчить разочарование, которое читал в ее глазах.

— За много лет впервые отдыхаем вместе, — сказала Элизабет, когда он, на неделю задержавшись из-за срочных дел, приехал сюда на своей машине. В ее словах ему послышался мягкий, угасающий упрек, за которым пробивались нотки надежды, и он постарался тут же осторожно отгородиться от столь прихотливого сочетания эмоций.