Привычка выживать (СИ)

Китнисс качает головой. Но ничего не говорит. Ей не хочется ничего говорить. Перед глазами ее продолжают танцевать, тесно прижавшись друг к другу, Пит и Джоанна.

…

На улице еще не рассветает. Тени становятся прозрачнее, но солнца еще не видно. Пит не знает, будет ли видно солнце чуть позже, если сейчас все небо затянуто серыми низкими тучами. Не думая ни о чем, кроме низкого неба, царапающего верхние этажи темных зданий, Пит прогулочным шагом идет по уже смутно знакомым улочкам. Пит не думает о картине, которую обещал старику капитолийцу. Питу плевать на картины. Пит дышит полной грудью, как в последний раз, но каждый вдох его обнаруживает что-то острое и металлическое, находящееся внутри, что-то жестокое и неотвратимое, как дождь, к которому готовится небо. Пит не думает ни о чем, кроме дождя и туч, и ему удается без происшествий добраться до квартиры, в которой дверей больше, чем окон. Он закрывает за собой дверь и не щелкает выключателем. В этой квартире он прекрасно ориентируется и в темноте, тем более что темнота уже становится серой.

Сперва он хочет поставить чайник на плиту, но потом передумывает. Мертвый президент, уже давно не объявляющийся, чуть слышно напевает себе под нос незамысловатую мелодию. Пит хочет спросить, где пропадает призрак, когда находится не здесь, но уверен в том, что ответ ему не придется по душе. Призрак становится уже почти прозрачным, и Питу почему-то его жаль. Жалость, кажущаяся сейчас всепоглощающим горем, жжет изнутри, и Пит старается реже смотреть в сторону человека, который жалости не заслуживает так же, как не заслуживает прощения.

Впрочем, есть ли здесь кто-то, кто жалости заслуживает?

Пит обнаруживает Плутарха сидящим в кресле в комнате, которую использовали в качестве студии. Плутарх будто бы дремлет, но дремота эта обманчива, потому что стоит только Питу зацепиться взглядом за грузный силуэт в кресле, как силуэт начинает шевелиться.

- Я уже подумал, что мне придется переночевать здесь в гордом одиночестве, - говорит Плутарх с довольной улыбкой.

- Я уже подумал, что вы оставите мою шалость без последствий.

Плутарх смеется.

- Ты мне нравишься Пит, с каждым нашим разговорам ты нравишься мне все сильнее. Но, - министр закидывает одну ногу на другую, чтобы устроится удобнее, - это не помешает мне отблагодарить тебя за весь нанесенный ущерб.

Пит качает головой. Мертвый Президент прохаживается вдоль расставленных у стен картин.

- Отблагодарить?

- Позволь мне быть с тобою откровенным, - не отвечает прямо Плутарх. – Думаю, ты заслуживаешь честности.

- Как вы заслуживаете славы? Или как Аврелий заслуживал смерти?

Плутарх запрокидывает голову, и, кажется, будто вот-вот разразится смехом.

- Аврелий, - тянет министр, - видимо, ты хочешь сразу приступить к самым тяжелым частям нашей последней беседы? – вопрос риторический. – Надеюсь, ты не сильно устал за последние сутки, они были выматывающими. С другой стороны, ты успеешь отдохнуть. Я буду с тобой честен, Пит, но я не сообщу тебе ничего нового, если скажу о том, что эти сутки были последними в твоей жизни. Признаться, я уже давно думал о том, что тебе нет места в новом Панеме, - министр вздыхает, - но сегодняшним поступком ты сознательно подписал себе приговор.

Пит даже рад подобной честности. Он устраивается на стуле, кем-то предусмотрительно принесенным из кухни.

(- Надеюсь, мой мальчик, теперь ты готов узнать всю правду, - спрашивает в которой раз мертвый Президент.)

Пит, быть может, не готов. Но Шоу закончено, за окном уже рассвело. Занавес падает, обнажая пустую уродливую сцену. Шоу закончено, ничего интересного на грязной сцене больше не произойдет. Ведь на сцене больше нет актеров, только бывший распорядитель Игр, готовый поделиться с единственным зрителем, мертвым по умолчанию, коротким рассказом о возне за кулисами Игр, которые не закончатся никогда.

И Распорядитель начинает говорить.

Конец третьей части.

========== ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Распорядители Игр. ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ, в которой монолог Плутарха завершается неожиданным образом ==========

Внимание! По мере прочтения этой главы велика вероятность заснуть на середине предложения. Автор предупредил. Автор спал над главой почти месяц.

Плутарху удаются импровизации.

Он встает с кресла с грацией, которую сложно ожидать от человека его комплекции. Подходит к окну, и долго смотрит вдаль, а когда начинает говорить, говорит вовсе не с Питом. Он может представить себя стоящим в одиночестве на пустой сцене, с потушенным светом и оставшимися после спектакля неубранными декорациями. Но он не представляет себя на сцене, не видит в Пите Мелларке зрительский зал, затихший и ожидающий продолжения занятного спектакля. Плутарх считает себя неплохим режиссером, но еще Плутарх знает, что он не будет выступать на сцене даже после окончания действия. Давным-давно он выбрал для себя осторожную закулисную работу, и свет софитов не манит его, как манит огонь глупого светлячка. Более того, в создавшейся ситуации уже есть один светлячок, Пит Мелларк, хороший слушатель, вдохновляющий рассказчика на монолог.

- Когда-то давно мне повезло родиться в этом замечательном городе. С самого детства меня восхищала напускная грандиозность построенных здесь зданий. Меня забавляло то, как архитекторы выбиваются из сил, пытаясь скрыть под яркими цветами уродливость своих жизней, а люди под толстым слоем грима пытаются маскировать свои серые нездоровые лица. Я любил эту страну, как любил этот город, хотя меня всегда воротило от лживости подобного существования. Здесь, в Капитолии, ни от кого нельзя было услышать ни слова правды, только ложь, завернутую в яркую обертку пафоса и бессмысленной глупости. Я мечтал переделать этот город до последнего кирпича, но я знал, что мне никогда не удастся избавиться от грязи, которой полны души жалких существ, меня окружавших. Люди, - говорит Плутарх, и голос его сочится ядом презрения, - порочные, лживые, покорные и жалкие в своем стремлении угодить тому, кто выше их по рангу. Я ненавидел их, как кукловод ненавидит своих покорных марионеток. Я ненавидел их и верил в них. Верил в то, что в глубине души, под слоем красок, каждый из них прячет что-то прекрасное. Мне всегда хотелось отмыть от румян свою мать. Остричь ее выжженные неземными цветами волосы и заставить ее помолчать хоть пять минут. Ее писклявый голос наводил на меня ужас, как и все голоса окружавших меня людей. Они все вылезали из собственных шкур, чтобы выделиться из толпы, а мне казалось, что они все на одно лицо. Так странно, - министр усмехается, - но единственный человек, который выбивался из разноцветной толпы и не рисовавший на собственной коже маску, стал моим единственным учителем и человеком, которого я возненавидел, в конце концов, сильнее всех вместе взятых, - еще одна усмешка, схожая больше с гримасой обиды. – Он рассказывал мне о мире, в котором не знают, что такое зависть и ложь. О мире, в котором все равны. О мире, в котором не нужны войны, потому что нет понятия «свое» и «чужое». Он заразил меня своими идеями, своими мечтами, а потом взял и растоптал мои надежды, потому что признался, что такого мира никогда не будет, такого мира просто не может быть. Он говорил, что за все нужно платить. За беззаботность и праздность Капитолия должны платить Дистрикты. Он говорил, что разница между дистриктами и Капитолием складывалась веками, а Голодные Игры служат системе, которую невозможно победить.

Для меня Голодные Игры всегда были Зрелищем, доказывающим, насколько гнила человеческая природа. Убивать себе подобных, чтобы выжить, - почти человеческий инстинкт, оставшийся в наследство от древних времен. Конечно, взрослея, я привык находить прекрасное и в омерзительном, но я не смирился с тем, что мечты вслух могут оказаться лишь временным бегством от реальности. И да, я стал частью этой реальности. Лучшей частью этой реальности, - добавляет он не без бахвальства и закатывает глаза, впервые обратив внимание на реакцию своего единственного слушателя. – Не морщись, Пит. Думаю, в глубине души ты признаешь мою правоту. В конце концов, ты всегда был умным человеком. И я признаю твое заслуженное право узнать всю правду, какой бы она ни была.