Выруба

Андрей вздохнул, затушил окурок. И обратился к Ермолаю:

— У тебя тоже такое было?

— Что-то подобное.

— Вот, видите! А вы говорите: «Писарюга». Писарь писарю рознь. Я ему потом книгу подарил — «Стенография». Давайте-ка, мужики, ещё по одной и пойду я, наверное, в баню.

Борис Семенович сидел на пологе, расслабив шею, поэтому его глаза уставились в живот. «Ты, смотри, как он сука растет! — размышлял Борис сам с собой. — Да-а, старею! Раньше его и в помине не было, а вот ведь растет. Откуда что берется?» Боре надоело смотреть на живот, и он перевел взгляд на соседнюю лежанку, где Макарыч безжалостно хлестал пихтовыми вениками Батю.

— Ай, хорошо, Серый, ай, хорошо, — повторял Батя, стоило ему вытащить лицо из огромного ковша с холодной водой.

Его, по-стариковски плотное тело, лежащее кверху спиной, занимало почти весь лежак, и было красным от ударов и пара.

— Давай, милый, выбей из меня всю хворь, омолоди старика! — причитал Иваныч и снова окунал лицо в студеную воду.

А Макарыч, стало быть, Сергей колотил его с двух рук, окунал веники в таз с кипятком, мелкими, дрожащими движениями над Батиной спиной тряс их, потом обтирал ими спину, медленно от шеи в низ, размахивался и снова принимался ритмично бить: «Бах-бах, бах-бах».

Валя Микумин, сидящий чуть ниже Семеныча на первой ступени полога, встал, сказал: «Это бурлеск!» — и вышел.

Семёныч млел. Ему нравилось вот так сидеть, ни о чем не думать, чувствовать, как горячий пар целлофаном обтягивает его кожу, дышать сквозь губы, и наблюдать, как крупный пот вылезает из пор, скапливается и тонкими ручейками утекает вниз.

— Боря, ложись, я тебя тоже пошарашу, — предложил Макарыч, как только Батя, отдуваясь и говоря: «Хорошо!», выскочил из парилки.

Кряхтя, Борис развернулся и аккуратно лег на горячие доски.

— Ковш с водой дать? — спросил Макарыч.

— Давай.

Макарыч зачерпнул ковшом холодной воды и поставил перед Бориным лицом.

— Спасибо. — Боря окунул лицо в ковш. — Хо-ро-шо!

Макарыч уже тряс горячие веники над спиной. Крупные капли кипятка падали на кожу, но не обжигали. И, вдруг, раз! — прилипли веники к спине. К лопаткам, и медленно поползли вниз, «сдирая» кожу. Горячо! Очень горячо! Но терпимо!

— Хо-ро-шо!

«Бах-бах, бах-бах».

— Согни ноги.

Борис согнул. Тут же пятки обожгло паром — Макарыч поддал. И по икрам: «Бах-бах, бах-бах».

— Хо-ро-шо! — Боря булькался в ковше.

Макарыч шпарил по спине и ягодицам.

Тело наливалось чугуном. «Сколько такое можно выдержать?» — думал Боря.

А Макарых хлестал: «Бах-бах!»

«Господи! Как же им было хуёво!» — думал всуе Борис. Он всегда в бане вспоминал, как наши космонавты, зайдя под неправильным углом в плотные слои атмосферы, заживо сварились, пока достигли поверхности земли. «Я-то могу сейчас в предбанник выпрыгнуть, в снег упаду, а они? Ну, куда они выпрыгнут? Кошмар! Они знали это, что некуда! И капсулу уже не остановить! Заживо! За-жи-во-о! Кошмар! Кош-ма-ры!»

— Чё ты там бормочешь? — спросил Макарыч, остановившись.

— Помоги встать. Пойду в снег окунусь.

Шатаясь, Боря вышел из парилки, из бани, и, как был, нагишом, рухнул в сугроб.

— Хорошо!

Через секунду, почувствовав мороз, Борис захрипел: «А-А-А», поднялся, обтерся снегом и, поджимая босые ноги, вернулся в баню. «Горячий пол! Хо-ро-шо!»

— Садись, Борис! — Батя пододвинулся, уступая место на скользкой лавке Борису.

На столе стоял целый полк начатых и полных пивных бутылок, тарелка с мокрым омулем и рюмки с теплой водкой.

— Прими капельку. — Батя поставил чью-то рюмку с водкой перед Борей.

Не лезло, но Боря задавил! Запил пивом и сказал:

— А хорошо же, Батя? А? Ей Богу — хорошо!

— Хорошо, Борис Семенович! Очень хорошо!

— Хо-ро-шо!

«Молодежь» приперлась в баню веселой компанией с полным пакетом пива и початой бутылкой водки. Быстро разделась и шмыгнула в парилку. Шипение воды, упавшей на каменку, крики, маты, смех — всё смешалось и быстро затихло — молодежь парилась.

— А хорошие, все-таки, у нас пацаны получились? Как считаешь, Борис? — спросил Валерий Иванович.

— Да! Нихуя так, — однозначно ответил Борис и уткнулся в свою руку, лежащую на столе.

— О, брат, да ты напился! Как завтра машину поведешь?

— Не ссы! — ответил Борис, явно не понимая, с кем разговаривает. — Всё будет в лучшем виде!

— Ну, дай Бог, — ответил Иваныч. — Дай Бог.

И, повернувшись к капитану, сказал:

— Серега, уводите Борю — он готов.

— Понял, — ответил Макарыч, махнул мужикам, и они попробовали поднять Бориса.

— Чё? — спросил Борис, поднимая голову. — Чё такое?

— Боря, пойдем спать.

— Спать? — Боря вытер ладонью рот. — Спать. Спать — пойдем.

— Сам встанешь?

— А куда я денусь? — с улыбкой ответил Боря, и попытался приподняться. — О, парни, что-то меня развезло. Батя! Всё путём! — Я спать! Завтра трудный день. Извини, — я удаляюсь. Батя…

— Хорошо, Боря, хорошо. Спокойной ночи.

— Хорошо. Спокойной! Хо-ро-шо.

Боре помогли добраться до одежды. Он наспех и не полностью оделся. Остальное взял подмышку. Улыбнулся, всем помахал и, поддерживаемый с двух сторон, вышел из бани. Спать пошел.

«Молодежь» вылетала из парилки, кидалась на улицу и возвращалась довольная, мокрая (в снегу) и ни в меру активная. Вот кого водка ещё не берет!

— Вот так-то, бля, нехер чужими руками жар загребать! — о чем-то завершил Андрей.

— Нет, ты лучше расскажи, как вы с бабами на турбазу съездили. — предложил Олег, когда вся шумная компания расселась за столом и расхватала пиво.

— На какую турбазу.

— Ну, про форточку!

— А-а?… — вспомнил Андрей, покачал головой, щелкнул языком. — Очень неприятная история:

Короче, приехали мы турбазу. День такой отличный! Солнце! Апрель. Небо голубое, всё тает. Настроение отличное. Значит, сняли мы два номера — нас четверо было: я, парень один знакомый и две бабы. Бабы сразу готовить начали, на стол накрывать. А я стою у открытой форточки, любуюсь лесом и курю. Настроение отличное! Бодрость такая! И не знаю, что к чему, но захотелось мне что-то сделать. Что-нибудь необычное сделать. За раз. Вот, взять и сделать! Возле окна стояла кровать. И я почему-то решил эту кровать перепрыгнуть. За раз! С места! Я так на месте сосредоточился, прикинул, как оттолкнуться, руки так вверх-вниз для пробы, воздуха набрал, сгруппировался, напрягся, и ка-ак сиганул — с места, через кровать, вперед и вверх! Хруст! Треск! Боль! И я так уебался о форточку. Она была открыта как раз над моей головой. Я прыгнул точно вверх — точно в форточку, такой был удар, такой треск — я думал я себе череп проломил. Башка, казалось, разломилась. Я упал на кровать. Схватился за голову — на голове шишка вот такая — с кулак! Какая мне, нахер, пьянка? Какие бабы? Меня увели в мой номер. Я целый день в нем провалялся с больно головой. Все притихли и только ходили меня проведывать. А мне уже ничего не надо — думал, умру. Я точно думал, что череп проломил. Боль — ужасная. Таблетки не помогают! Погулял, бля! И нахуй я прыгал?

Все смеялись, хлопали Андрюху по голой спине и что-то хорошее ему говорили.

Валя Микумин, сидящий тут же за столом, сказал: «Это, точно, бурлеск. Поверьте!», встал и вышел.

— Чё он ляпнул? — спросил Олег.

— Да хрен его разберешь!

Так продолжался вечер. Хороший зимний вечер. Но всему есть придел и силы мужские тоже не беспредельны. Казалось бы, самые натренированные и те стали ломаться. Где Витуха?

А Витуха к этому времени уже порядочно подъел. Он сидел в кальсонах, в носках на босу ногу, с сырым полотенцем на плечах, в углу предбанника на лавке у самого выхода из бани. Тяжелый. Очень тяжелый!

Периодически, точнее иной раз, когда хотелось, он своей широкой ладонью проводил по лицу ото лба вниз: с одной стороны носа был большой палец, с другой — остальные. Когда ладонь доходила до губ, он их тщательно вытирал, и пальцы встречались на нижней губе, слегка оттягивая её большим и указательным. Тер пальцы друг о друга, скатывая что-то белое, добытое в уголках рта, стряхивал непослушными щелчками и шалбанами это что-то на пол и вытирал ладонь о сырое плечо, грудь и кальсоны: тщательно и долго.