Председатель (сборник)

— У тети Паши там коза была, — с улыбкой говорит одноглазый. — Потому, верно, и не ушла, что козьим молоком нас поддерживала.

— Да будет тебе! — отмахнулась тетя Паша — Какое с козы молоко!..

— И все это под огнем?!. Непонятно

— И мне, милый, непонятно, — отвечает тетя Паша, — а было...

— А куда девалась кормилица-то наша?

— Убило ее осколком.

Парень словно ищет козу в вагоне.

— Нет я уж теперь до конца посевной не вернусь, — видимо, отвечая кому-то из товарищей, говорит инструктор Афанасьев.

— Как это спокойно мы сейчас говорим "до конца посевной", — обращается к Афанасьеву корреспондент. — А еще десять дней назад ну кто об этом мог думать?

— "Поле великой битвы вновь становится пахотой" — вот вам название для очередной статьи, — скрывая под шутливостью иное, серьезное чувство, говорит Афанасьев. — Как вам нравится заголовок?

— Что же, неплохое название! — улыбается корреспондент.

— Хорошо с вами, — замечает Сердюков, — а мне пора сходить. — Он встает и застегивает плащ.

— Счастливого пути! — отзывается Сердюков и идет к выходу.

— Тут вроде нет остановки, — говорит корреспондент.

— Иван Иванович, погодите!..

— Нельзя, брат, — оборачивается Сердюков. — Люди ждут, КАДРЫ!.. подчеркивает он последнее слово.

Трое его товарищей подымаются и следом за ним выходят в тамбур.

Подобрав полы дождевика, Сердюков деловито и спокойно кидается с подножки в заглохший сумрак мартовского дня. С трудом удержавшись на ногах, он через рельсы шагает туда, где его ждут люди... Вечерний режим.

Бегут голые поля, хранящие на себе следы и знаки великой битвы: где зарывшийся носом в землю немецкий бомбовоз, где покрывшийся ржавчиной тяжелый танк, где разбитая повозка, или труп лошади; полнятся вешней водой огромные воронки.

У печки одноглазый парень беседует с тетей Пашей.

— А все же тебе повезло! Много ли с вашей четверки народу уцелело?

— Почитай, никого...

— Почти никого...

(Гнетущая тишина)

— Верно это, что одним глазом в глубину не видишь? — вмешивается черненькая девушка.

— Враки! Вон, за окном водокачка, за ней дерево, дальше — лужа, а еще дальше — роща чернеет.

— Точно! — радостно подтверждает черненькая.

И тут, лязгая буферами, тесня самого себя своим членистым телом, эшелон замедляет ход и останавливается возле развалин, бывших некогда станцией.

Среди развалин ржавеют куски железа, гильзы от снарядов и патронов, немецкие каски, жестяные коробки мин. Внезапно все это исчезает за вагонами и платформами встречного эшелона В окнах мелькают товарные вагоны, цистерны с горючим, платформы, груженные сельскохозяйственными и строительными машинами, грузовиками, кирпичом, бревнами, досками, песком.

— На поправку! — счастливым голосом говорит тетя Паша — Такой город в первую очередь восстановят.

— И будет он самым красивым на свете! — убежденно отзывается черненькая.

Эшелон прошел. Через рельсы в сопровождении бойца, который тащит баул и большой темный предмет, напоминающий футляр от аккордеона, спешит женщина в распахнутой котиковой жакетке, с крашеной золотистой головой.

— Видать, попутчицей будет, — замечает тетя Паша. Из окна видно, как козыряет боец, прощаясь с новой пассажиркой.

Но вот и она сама с шумом появляется в вагоне и сразу направляется к печке.

— Гражданочка, тут местов свободных нет! — полушутя выкрикивает черненькая.

— Да будет тебе! — останавливает ее тетя Паша — Они рядком со мной устроятся.

Но женщина, опустив на пол свои пожитки, с восторгом глядит на черненькую.

— Ой, до чего здорово вы сказали! Как настоящая кондукторша. Сразу вспомнилась Москва, трамвай, вечерняя толчея, огни!..

— А я и есть кондукторша, — смеется черненькая. — Только не московская, а ленинградская... Таврическая! — выкликает она высоким, пронзительным голосом. — Литейный проспект!.. Пять углов!..

Подхватив игру, вновь прибывшая изображает "классического" пассажира:

— "Один до Финляндского!.. Чего толкаешься?.. Шляпу надел, поезжай в такси!.." Простите, это мы вспоминали прошлое.

Смех.

— А вы кто сами будете? — интересуется черненькая.

Тряхнув золотистой, с проседью, головой и чуть распахнув жакет, под которым на шелковой кофточке посверкивает Красная Звезда, женщина отвечает немного вызывающе:

— Артистка!

— Знаменитая? — с легкой ехидцей спрашивает черненькая.

— Да! В своей квартире!

— Ну зачем так! — сразу добреет черненькая. — Ордена небось задаром не дают.

— Задаром, конечно, нет — безапелляционно заявляет артистка. — Мне, например, дали за глупость.

— Вот это да! — восхищен одноглазый. — Сроду такого не слыхал.

— Мы выступали с концертной бригадой на Западном фронте, и в одном городке командир части попросил сыграть "Лунную сонату". Пианиста у нас с собой не было, я же умела только подыгрывать одному парню, кидавшему шары и кольца, и двум девушкам, стоявшим друг у дружки на голове. Да еще одному старому дядьке, который теннисные мячи глотал. И вот администратор говорит мне: "Выручай". Словом пришлось играть. И вот, играю и чувствую, что пот с меня в три ручья течет, до смерти боюсь соврать. Там одно трудное место есть — еще когда я девчонкой была и подавала несбыточные надежды, всегда на нем спотыкалась. Играю, а про себя твержу: "Господи, пронеси, Господи, пронеси!"..!

Наплывом возникает дощатая сцена, черное крыло рояля,

отражающее лица бойцов и офицеров, затем

взмокшее от волнения лицо артистки и ее руки,

бегающие по клавиатуре. Мощный звук рояля вдруг

усиливается в неимоверной степени, словно это уже не

рояль, а взрывы. Артистка самозабвенно играет,

ничего не замечая вокруг. В крышке рояля уже не

отражаются лица слушателей, что-то звенит, рушится,

и снова властвует рояль. Кончила испольнительница и

в изнеможении откинулась на стуле. Тишина. Она смотрит

в зал пыль, пустота, выбитые стекла, опрокинутые скамейки,

стулья, и лишь посреди первого ряда сидит командир,

прикрыв глаза рукой. Но вот он встает и начинает

бешено аплодировать.

Вагон. Рассказывает артистка.

— Оказывается, немец налет сделал и парочку фугасов под самые окна уложил. Все люди в укрытие спустились, а я ничего не заметила. Ну, этот командир меня к ордену представил. За проявленные доблесть и геройство. А надо бы за проявленную дурость.

— Чего зря говорить, правильно вас наградили, — заключает тетя Паша. А сюда как попали?

— Ну, надо же было орден оправдать. Сперва я в Ленинград сунулась. Там выступала, пока ногами вперед через Ладожское не вывезли. Отлежалась и на Сталинградский махнула. Здесь и работала в частях. Даже стихи читала. Мне сказали: раз артистка, значит, должна все уметь. Это был какой-то ужас.

— Да, в окопах не сладко! — усмехнулся одноглазый.

— Я говорю о своем чтении, — сухо поправляет артистка.

— Можно аккордеончик? — спросил Гребнев.

— Пожалуйста'

— Никто не возражает?

— Да нешто кто против музыки возразит! — говорит тетя Паша.

Гребнев играет и негромко поет:

На Смоленской дороге метель, метель, метель.

На Смоленской дороге столбы, столбы, столбы.

и т.д.

Медленно замирает отыгрыш мелодии,

в вагоне темнеет.

...Ночь. Тихо горят свечные фонари в двух концах вагона, да печурка бросает отсвет на лица спящих. Покачивается вагон.

Но вот зашевелился прикорнувший сидя инструктор Афанасьев. Обеспокоенно глянул в окно и осторожно, стараясь не шуметь, поднялся, застегнул дождевик. И тут же проснулся Гребнев, и приоткрыл заспанные глаза корреспондент.

— Погодил бы до станции, товарищ Афанасьев, — говорит Гребнев.

— Нельзя, брат, у меня сев. Это тебе не членские взносы собирать, отшутился Афанасьев.

— Опять ведь швы разойдутся, — тоскливо говорит Гребнев.