Председатель (сборник)

— Я не понимаю иносказаний, но ваш смех звучит убедительно. Вы хотите жить. Что ж, даю вам добро.

— Спасибо, шеф, — растроганно сказал Гущин. — Вы не представляете, как я вам обязан!

— Но зато я знаю, как буду обязан вам, — пробурчал шеф. — Идите на медицинский осмотр...

...Взлетная дорожка аэродрома. К самолету приближается грузовик. В кузове лежит набоку нечто диковинное, напоминающее пленного марсианина: человек в скафандре, белом круглом шлеме, намертво соединенным с металлическим креслом.

Грузовик остановился возле самолета. К нему подвозят специальный подъемник, пленного марсианина опутывают тросами и загружают в кабину самолета. За прозрачной маской из искусственного стекла пилоту улыбнулись спокойные глаза Гущина.

Кресло зафиксировали в нужном положении. Гущин опробовал рычаги. Дан старт, и самолет резко набрал высоту...

...Начальник Гущина, несколько крупных чинов ВВС и другие причастные к испытанию лица наблюдают за полетом из круглой застекленной комнаты, где находится пульт управления.

— Приготовиться! — звучит команда.

— Внимание!

— Пошел!

И почти сразу:

— Отставить!

Ибо самолет, упустив какие-то мгновения, проскочил поле, и сейчас под ним лес. Новый заход.

— Приготовиться!

— Внимание!

— Пошел!

И опять ничего не происходит — самолет снова "потерял" поле.

— Пилот волнуется, — проворчал шеф.

— Пилот ли?... — сказал кто-то скептически.

Шеф зверем глянул на говорившего...

...Кабина самолета.

— Возьми себя в руки, — говорит Гущин пилоту. Самолет выходит на поле.

— Приготовиться! — подает команду пилот.

— Внимание!

— Пошел!

В тот же миг Гущин резким движением вышибает клинья, закрепляющие кресло, то есть "выстреливает" собой.

...Снизу видно, как над самолетом возникло темное тело, затем распалось надвое: это отделилось кресло, и начался "каскад" — заработала система из нескольких парашютов.

Ближе к земле парашютиста подхватил ветер и понес в сторону леса.

Из гаража выехала санитарная машина с зловещим красным крестом. В нее забрались санитары.

Умело действуя стропами, парашютист препятствует сносу в опасную зону и, наконец, вовсе осиливает ветер...

...Гущин приближается к земле. Он видел ее под собой: огромную, светлую, манящую, с лесами, реками, пашнями, дорогами, садами, крышами и широко распахнул руки, словно желая ее обнять...

...Через несколько минут Гущин доложил шефу: "Задание выполнено". Старый, грузный, мрачный и властный человек молча обнял Гущина

— Не стоит благодарности, шеф, — смеясь сказал тот. — Я поступил как эгоист. Мне просто нужна была маленькая проверка.

...Почтовое отделение. Гущин протягивает в окошко телеграфный бланк.

Девушка-телеграфистка прочла, шевеля губами: "Требуются ли еще седые человеческие волосы?" Удивленно подозрительно посмотрела на Гущина, почему-то вздохнула и стала пересчитывать слова...

Гущин вышел из почтового отделения. В черной "Чайке" его поджидал шеф.

— Ну, теперь куда? — ворчливо спросил он.

— Как поется в песне: "Куда глаза глядят", — весело отозвался Гущин.

— В "Арагви", — сказал шеф водителю.

...Утро. Спешат на работу люди. Со своим неизменным портфелем под мышкой идет Гущин. Заходит на почту.

Он подошел к окошечку, где выдают корреспонденцию до востребования.

— Гущин, — назвал он себя, протянув паспорт.

Он получил его назад вместе с телеграммой: "Да, да, да. Очень, очень срочно. Наташа"...

Домой Гущин вернулся очень поздно с каким-то свертком. Поймав удивленный взгляд жены, он сказал спокойно:

— Я уезжаю.

— Опять командировка?

— Ты не поняла меня. Я совсем уезжаю.

Она опустилась на стул, словно подогнулись ноги, нашарила в фартуке сигареты, жадно закурила.

— Как все это понять?

— Я уезжаю в Ленинград. Навсегда.

— Ну что я говорила! — вскричала она с каким-то странным торжеством. Я сразу почуяла, откуда ветер дует.

— Да, ты очень проницательна, — бесстрастно сказал он.

— А зачем ты мне врал? — это прозвучало по-детски.

Гущин усмехнулся.

Она вдруг сникла, погас стеклянный блеск глаз, — случившееся наконец-то дошло до ее сознания.

— Уезжай, — сказала она устало. — Ты вправе это сделать... Когда ты едешь?

— Лечу. Завтра утром.

— А как же работа? — спросила она, словно это имело значение.

— Все сделано. Мне пошли навстречу. Я буду тебе помогать, независимо...

— Не надо об этом, Сережа, я знаю.

Их разговор прервало появление вернувшейся из похода дочери. Она вошла в пластиковых брюках и в ковбойке с закатанными рукавами, загорелая до черноты, с облупившимся носом и обветренными щеками.

— Привет, дорогие предки!

— Женя, папа нас оставляет, — сказала Мария Васильевна.

В красивых глазах Жени вспыхнул доброжелательный интерес к отцу, наконец-то решившемуся на поступок.

— Давно пора! — сказала она искренне. — Ты оставь мне свой новый адрес, папа, я когда-нибудь загляну к тебе на огонек... На ванну никто не претендует? — и Женя вышла из комнаты.

— Вот как все просто кончается, — вздохнула Мария Васильевна.

"Греки со смехом прощались со своим историческим прошлым", вспомнилось Гущину.

— Мне почему-то не смешно, — сказала Мария Васильевна. — Но ты прав, прав!.. — и казалось, она уговаривает самую себя. — Ну, да что это я? Надо собрать тебя, постирать...

— Этого еще нехватало! — резко сказал Гущин.

— Но как же ты поедешь?

— Как Брюллов, — и в его усмешке была жестокость.

— Я что-то не понимаю...

— Когда Брюллов покидал николаевскую Россию, то скинул на границе всю одежду и голый перешел в новую жизнь.

— Ты не щадишь меня напоследок, а ведь лежачего не бьют.

— Давно ли ты стала лежачей?.. Всегда лежачим был я, и меня били... Били, били по чем ни попало!

— Это правда... Но ты мог подняться. Я вот смотрю на тебя, как ты сохранился! У тебя молодые глаза

— Меня выдерживали на холоду.

— Да, понимаю твою шутку. А на кого я похожа?

— Ты, кажется, никогда не жаловалась на равнодушие окружающих.

Она махнула рукой.

— Это пока ты был... А сейчас кому я нужна? Брошенная жена, да еще в столь опасном возрасте. Моя песенка спета... — Он хотел что-то сказать, но она предупредила его. — Пойми, я не жалуюсь и не хочу тебя растрогать. И не злюсь на тебя, может быть, немного завидую. Но все правильно: "Каждому свое", как написано на воротах Бухенвальда

— К чему все это? — с тоской сказал Гущин.

— Прости. Не сердись. Но дай мне собрать тебя в дорогу. Я не собирала тебя на войну, это сделала твоя мать. Но ведь сейчас для меня...

— Нет! — перебил Гущин. — Не надо. Ничего не надо. Давай лучше молчать, как все эти годы...

...Утро только занималось, солнечное, синее, когда Гущин вышел из ванны. Он причесал перед зеркалом свои густые седые, а сейчас стальные от влаги волосы и стал одеваться. В свертке, который он принес с собой накануне, оказались легкие летние брюки, шерстяная рубашка и сандалеты. Он с удовольствием надел на себя все эти новые вещи, и они ладно пришлись к его сухой, сильной фигуре.

Гущин быстро закончил несложные сборы, сунул в карман электрическую бритву, зубную щетку и гребенку. Проверил билет на самолет и положил его в бумажник. Достал из шкафа потертую, но еще сносную замшевую куртку, накинул на плечи.

Он подошел к полке с книгами, провел пальцем по их старинным, тисненым золотом корешкам. Улыбнулся дружески.

Вышел в коридор. Прислушался. Жена и дочь спали. Он постоял в раздумье, словно не зная, разбудить их или уйти тихо, никого не обременяя ненужными сложностями.

— Ну, ладно... — пробормотал он и пошел к двери. — По пути взгляд его упал на старый портфель, валявшийся в прихожей. Освобожденный от всякой начинки, он напоминал не то лопнувший воздушный шар, не то сброшенную змеей кожу — что-то совсем мертвое, отжившее, ненужное. Гущин улыбнулся и потрогал пальцами истончившуюся до лепестковой тонины плоть своего старого верного спутника. Хоть с кем-то простился...