Профессор Жупанский

Владимиру хорошо была известна отцовская решительность, настойчивость. В самом деле, кто даст лучший совет?

— Фекла ко мне пристает, а у меня другая на сердце.

Умолк и напряженно ждал.

Старый Пилипчук откашлялся.

— Это та, что прошлой осенью ночевала? Дочь профессора?

— Откуда вы узнали?

— А слухи по земле всегда быстро катятся.

Оба умолкли. Каждый чувствовал неловкость. Первый нарушил молчание отец.

— Не много ли берешь на себя, сынок? Хотя теперь и другие времена, но все же профессор — это вчерашний пан. За год или два людскую душу не обновишь. Не так ли я говорю, сынок?

Владимир расстегнул пальто.

— Она вместе со мной учится... Комсомолка.

— Смотри сам. А если из этого дива не сваришь пива, то нечего и сердце зря сушить. Хороших девчат и в нашем селе много. Но Феклу, сынок, обходи десятой дорогой: ее не зря женщины называют гитлеровской паскудой. Понимаешь?

Сын сдерживал спазмы в горле. Что он может сказать в ответ на такое предостережение? Может, и в самом деле Галинка не для него, никогда не согласится стать его женой. Да еще если узнает... Разве он после этого имеет право на чистую любовь?

— Не пора ли нам, сынок, в хату? Мать, наверное, уже давно ждет...

Михаил Тихонович встал, распрямил поседевшие от инея усы. Из-под густых, тоже прибеленных морозом бровей на сына смотрели пытливо-веселые глаза. В приземистой фигуре чувствовались спокойствие, уверенность.

После ужина Владимир пошел в свою комнату.

Лежал и думал о Гале. Она его любит — это безусловно, и он никогда не изменит ее любви. Никогда! А черное пятно от прикосновения к Фекле исчезнет, затянется, как рана, шрамом, не будет тревожить. Может, только изредка взглянет он на рубцы от этой раны, чтобы еще крепче беречь любовь к Галинке.

Из комнаты, где спали родители, уже доносился могучий храп Михаила Тихоновича.

Он знал: отец очень устает, часто не может долго заснуть, большое хозяйство требует больших забот, а еще больше знаний, которых у отца почти нет — три класса сельской школы; от этого, наверное, и возникают просчеты, неполадки. Отец нервничает, часто страдает от бессонницы. Может, и в самом деле нужно было ему, Владимиру, учиться на агронома? Отец частенько жалеет, что оторвался сын от земли.

Спать не хотелось, хотя стрелки часов показывали уже четверть второго ночи. Владимир потянулся рукой к столику, взял томик Николая Островского. Однако читать долго не смог и, сам того не замечая, углубился в размышления.

«Когда жизнь каждого человека станет похожей на жизнь Островского, Маресьева, Ангелиной, Стаханова, чтобы каждый жил прежде всего во имя общего, а потом для себя, как далеко пойдет тогда страна... Чтобы сегодняшние идеалы стали нормой для каждого человека, чтобы каждый мог использовать свои, данные природой способности — развить их, а потом применить... Очевидно, именно в этом и состоит человеческое счастье, суть коммунизма. Чтобы исчезли выродки, подобные Гайдуку, Фекле, всем тем, кто вешал Ивана Осиповича, убил Тарасевич, стрелял в Крутяка...»

Воспоминание о Фекле снова откликнулось болью. Стиснул зубы и затих. Сон не приходил. Владимир почувствовал потребность поговорить с Галинкой. Набросив на плечи пиджак, начал писать письмо.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Новые инструкции обескуражили Злотого. Господин полковник требует акций, новых и новых провокаций. Все требуют! Акций и акций. Хорошо приказывать, сидя за границей. Он тоже умеет это делать — требовать от Гайдука, Кошевского. Но сейчас, при таких обстоятельствах...

Злогий бегал по комнатам своего домика, брызгал слюной, свирепствовал.

«Новых акций! Новых акций! — Эта мысль, как опиум, дурманила, давила на мозг. — Какие тут к чертям акции, когда все расползается, будто старая тряпка. Поручал Гайдуку и его приспешникам убить Крутяка, не убили, а только легко ранили. Председателя колхоза Пилипчука до сих пор не укокошили. Наверное, и с его сыном Владимиром тоже ничего не сделали, молчат до сих пор. Боятся, чертово отрепье!»

Скрежетал зубами и снова бегал по комнатам. Вот это и все акции. Зато провалов больше, чем когда бы то ни было.

Звякнул телефон — и сразу же умолк. Злогий приблизился к аппарату. Снова звонок. Злогий взглянул на секундную стрелку часов: если через сорок секунд еще раз прозвонит звонок, он через полминуты снимет трубку. Береженого и бог бережет.

На этот раз говорил с ним молодой Голод — всего несколько фраз. Но и этого предостаточно — еще один провал. Виктор Голод сказал, что звонил тетке Гафийке, но она куда-то уехала и неизвестно когда будет дома.

Злогий поблагодарил за заботу и дрожащей рукой положил трубку: вот и Гайдук провалился. Там провал, тут провал! Вчера, сегодня!.. Нет, так дальше невозможно! Не выдержит и когда-нибудь пустит себе пулю в лоб. Раньше хоть морфий помогал, а теперь и он уже не успокаивает нервы. Что же делать? «Боже, Гайдук попался! Такой осторожный, хитрющий — и тоже попался».

Это, можно сказать, самый ужасный провал за последние два года. Правда, в том районе остается Кушпит, затем Слепой, его дочь Фекла, но никто из них Гайдука не заменит: все трое пугливые, как зайцы. Без Гайдука они совсем утихомирятся, разве что кому-нибудь пошлют угрожающую записку. Но ныне такими бумажками хлеборобов не запугаешь.

Подошел к серванту, достал бутылку с недопитым коньяком. Налил рюмку, потом еще одну.

Весть о Гайдуке обжигала болью, угнетала, вызывала отчаяние. Неужели конец? Неужели кольцо замкнулось и вокруг него?

Отгонял эти мысли прочь, а они, будто воронье, возвращались снова и угрожающе-зловеще каркали.

— А черт бы все побрал! — ругнулся вслух, прикуривая папиросу.

Все летело вверх тормашками. Третий район области завершал сплошную коллективизацию. Даже Кошевский, этот отпетый пьянчуга, и тот отказывается раздобыть неопубликованную рукопись Жупанского. Какую угодно, это не имеет никакого значения — большая или маленькая рукопись, лишь бы только она попала в их руки, чтобы можно было напечатать за рубежом и поднять шум о «большевистской узурпации» старой галицкой интеллигенции. И даже это простое поручение Кошевский боится выполнить. Что же в подобной ситуации делать? Бежать? Или все еще полагаться на собственные руки? Но их всего две. Нет, надо убегать. Куда глаза глядят. Залезть в щелку, сидеть до поры до времени. Ждать лучших времен.

На работе тоже неспокойно. Вчера приехал представитель из главка, и он, Злогий (для представителя он, разумеется, был Роздум), должен теперь давать всякого рода объяснения. А гость интересуется даже мелочами: запасами угля, расспрашивает о причинах перебоев в подаче электроэнергии. Вот и приходится выкручиваться, валить вину на других... Но глазастый инженер, кажется, обладает особым нюхом.

— Чтоб оно все провалилось! — швырнул окурок в металлическую пепельницу. — Надо просить разрешения на переход границы. Лучше рискнуть один раз, чем сходить с ума каждодневно.

Пробило пять. В комнате сгустились сумерки. Мрак успокаивал Злогого, может быть, потому, что способствовал осуществлению его планов, намерений и в конечном итоге приносил деньги.

— Что ж, Михель, будем действовать! — обратился он к самому себе.

Михель! Когда-то был Михелем. Так его называла мать. Потом стал Янеком, Стефаном и вот теперь Иван...

Подошел к шкафу, достал выходное пальто, начал одеваться.

Итак, на совещание сторонников мира!

Держа в руке пригласительный билет, смотрел на него, как на врага. Сверкали в темноте золотые зубы, а сам передергивался, как от озноба: он идет на совещание сторонников мира, будет подписывать воззвание о запрещении атомного оружия.

Включил свет, чтобы посмотреть в зеркало — похож ли на сторонника мира? На всякий случай сунул в карман небольшую финку и вышел.

Выбирал темные улицы. Не потому, что боялся быть узнанным кем-то из старых знакомых, нет, это его почти не тревожило: за несколько лет он так изменился, что его вряд ли узнала бы даже родная мать, если бы встала из могилы. Сказывалось постоянное употребление морфия.