Профессор Жупанский

Возле конюшни Владимир встретил старого Лему. Высокий и загорелый, похожий чем-то на ржаной сухарь, он еще с молодых лет любил ухаживать за лошадьми. За это пристрастие односельчане прозвали Лему цыганом. Лема не обижался. «Цыгане — тоже люди», — отвечал он шутникам. Правда, собственных лошадей у Лемы никогда не было, но разбирался он в этом деле и впрямь не хуже цыгана.

— Приехал? Ну, ну, подходи ближе, посмотрю на тебя, самого счастливого.

— Почему это я самым счастливым стал? — искренне удивился студент, с любопытством посматривая на старого конюха.

Тот несколько раз затянулся из своей любимой трубки.

— Потому что ты первым из крестьянских детей Сбокова закончишь университет. А мой Василь в письме о тебе спрашивал, не приехал ли в гости. Он уже летает. Даже не верится — летчик-офицер!

Лема почему-то покачал головой, еще раз затянулся едким дымом.

— Такие, дорогой мой, дела! О!

Владимир попросил у старика разрешения посмотреть лошадей. Лема высоко взбил на лоб шапку-ушанку, распрямил усы.

— Ну, ну, заходи, покажу тебе жеребят.

— Сколько же у вас жеребят? — спросил Владимир, любуясь стройными разномастными лошадками.

Лема, не торопясь, подкрутил седые усы.

— Двадцать семь, — сказал он с тихой гордостью. — Кобыл-маток двадцать семь и жеребят столько же. Понял?

Студент кивнул головой.

— Говорят, вас представили к награде?

Лема ничего не ответил, но в его темных глазах сверкнула скрытая радость.

Неподалеку от конюшни, в саду поблескивало на солнце стеклянное сооружение. Владимир еще перед Новым годом слышал от отца, что колхоз начал строить теплицу, но эта новость тогда не вызвала у него удивления.

Он приставил ко лбу ладонь, прикрыв глаза от солнца, начал рассматривать теплицу. Возле дверей суетился низенький старый мужчина в черной стеганке. Владимир подошел ближе и узнал Пирятинского.

— А-а, молодежь! Молодежь идет на помощь старшим, — шутливым тоном заговорил мастер, и в такт его словам быстро зашевелились его пепельно-серые усы. — Ну, ну!

— Не знал, что вы здесь, — в тон мастеру оправдывался студент, — а то еще на рассвете пришел бы помогать.

— Не знал?.. Но помогать, между прочим, никогда не поздно.

Владимир никогда раньше не видел Григория Михайловича в таком настроении, даже не представлял, что он может шутить. Он совсем не был похож на молчуна, который, бывало, уткнется носом в газету и часами не обращает ни на кого внимания.

— Теплицу мы уже заканчиваем, Володя, — меняя тон, сказал Пирятинский. — Вот проверим отопление, вентиляцию, и, будьте любезны, можно огурцы сеять, редиску... Заходи, посмотришь, что сделали шефы для твоего родного села.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Из клуба Владимир возвращался усталым, но в хорошем настроении. Он с малых лет был приучен к труду, умел ценить старательность других. Но сегодня молодого Пилипчука посетила новая, ранее неведомая ему радость: он почувствовал прилив сил от того, что университет дал ему знания, которые будут полезными не только для него лично. Лекция прошла с успехом, хотя готовился к ней он всего несколько дней.

Неподалеку от их двора его догнала Фекла. Еще издали узнал ее шаги и заторопился. Фекла несколько раз звала его, но Владимир сделал вид, что не слышит, запел песню:

Фекла кинулась к нему, догнала, повисла на его руке.

— Убегаешь?

Владимир промолчал.

— И здороваться со мной не хочешь? А я так ждала тебя, сколько раз писала письма.

— Добрый вечер, — сдержанно ответил юноша.

— Говорят, ты вовсе потерял голову от какой-то там Жупанской. Я все, глупая, не верила, а теперь вот сама вижу...

Похоже было, что Фекла собирается расплакаться. Это еще больше возмутило Владимира.

— Чего тебе нужно?

— Тебя, Володенька, тебя. Только тебя одного. Веришь? — шептала таинственно, прижимаясь к плечу, наклонялась близко и заглядывала в глаза: — Тебя, Володенька, только тебя!

Пилипчук стиснул губы. Внутри у него клокотало от возмущения. Фекла висела на руке, шептала какие-то слова. Понимал: нужно немедленно закончить игру с этой «романтической», как любила себя называть Фекла Слепая, дамой. Она каждую неделю писала ему письма, от которых приходилось краснеть. Владимир сжигал письма, иногда вовсе не читая их. Тогда Фекла прибегла к шантажу, начала угрожать, что напишет в деканат, в комитет комсомола. Во избежание неприятностей Владимир написал ей несколько слов — ледяных, сердитых. Слепая ответила потоком новых слащавых и нахальных писем. Так повторялось несколько раз. Продолжалось это недоразумение вот уже четвертый год.

Иногда юношу охватывало такое отчаяние, что он не знал, куда деть себя. Такое же чувство овладело им и сейчас. Владимир проклинал себя, Феклу и тот вечер, когда он впервые проводил ее домой, поцеловал.

«Нет, так дальше невозможно. Она просто шантажирует меня. А я трус. Жалкий трус! Ну, пусть пишет в деканат, в комитет комсомола. Что, собственно, она может написать?»

Не было ни сил, ни желания думать о своем давнишнем легкомысленном поступке.

— Давай поговорим откровенно.

— Поговорим, мой хороший, поговорим, — страстно зашептала Фекла в ответ.

Владимира передернуло от этих слов. Но нужно было сдерживаться, во что бы то ни стало довести дело до конца.

— Ты ведь знаешь: между нами не может быть ничего общего. Очень хорошо это знаешь и все же...

— И все же ты будешь моим! — воскликнула Фекла, еще крепче прижимаясь к его плечу.

Пилипчук не выдержал — не было больше сил сдерживать себя, вырвал свою руку, закричал:

— Меня тошнит от твоих слов. Оставь меня в покое, слышишь? Не приставай!..

В глазах Феклы сверкнул хищный огонек.

— Не приставать? Теперь тебя тошнит? А тогда, в саду? Ах ты...

Видно, хотела добавить что-то резкое, но сдержалась. Лишь испепеляла Пилипчука разъяренным взглядом. Парень отвернулся, быстро пошел прочь. Он не слышал последних слов, которые Фекла прошептала ему вслед, не видел, как угрожающе стиснула она кулаки.

Владимир почти влетел во двор и только здесь перевел дыхание. Входить в хату в таком состоянии не хотелось, поэтому он пошел в сад, сел на скамью.

«Вот влип! Такая паскуда, и она еще смеет угрожать!»

Внутренний голос безжалостно издевался над ним: «И теперь, после всего этого, ты протягиваешь свои нечистые руки к Галинке? Эх, ты!»

Владимир искал оправданий и не находил их. Одно лишь его немного успокаивало — наконец откровенно все сказал Фекле. Пусть Галинка и разлюбит его, когда узнает об этой грязной истории с Феклой. А что она непременно узнает, можно не сомневаться. Тут двух мнений быть не может — это ведь ясно как день, Фекла отомстит, напишет Галинке, добавив от себя и то, чего никогда не было на самом деле.

«Пускай пишет! Ты не маленький. Умей отвечать за свои поступки! — упрекал все тот же суровый внутренний голос. — Умей, умей!»

Мурашки пробежали по спине.

Вдруг на плечо легла чья-то рука. Владимир встрепенулся.

— Что с тобой, сынок?

Услышал голос, а потом уже понял, что перед ним стоит отец.

— Что случилось, сынок? — еще раз спросил Михаил Тихонович.

Нужно что-то говорить, но разве он может рассказать о своих переживаниях? Да еще отцу!

— Зашел вот садом полюбоваться. Очень красив сад ночью.

Отец осмотрелся вокруг. Владимир тоже. В самом деле, сад, покрытый лапчатым инеем, выглядел сказочно. Вот орех склоняет ветви, испещренные белыми узорами.

В лунном сиянии он кажется огромным, сказочным. На пушистой изморози сверкают-переливаются бриллианты — красные, синие, фиолетовые!

Михаил Тихонович положил на плечо сына руку в большой рукавице, заговорил тихо, но с некоторой суровостью:

— Я ведь тебе не враг, Володя... И не думай, что отец ничего не понимает, что вместо головы у него на плечах пустая тыква. Пусть я не учился в университете, зато жизнь кое-чему научила, может, и подскажу что-нибудь, дам какой-нибудь совет. Как ты думаешь, сынок? Кто же для тебя лучший друг и советчик, если не отец, не мать?