Валдаевы

Пришло время и Луше показать себя. Она начала причитать по-невестиному. Как и все мордовские девушки, Луша училась причитать с малых лет; ведь над теми, кто не усвоил этого мастерства, смеются в открытую и на свадьбах, и на похоронах.

Всем на диво причитала Луша. Невесте, матери которой нет в живых, перед благословением положено обратиться с горевальным словом к покойной матушке. И вспоминая несчастную Анисью, Луша всех разжалобила, когда вапричитала сквозь слезы:

Потом невеста обратилась с причитанием к своей крестной, просила, чтобы та заменила ей родную мать. Жена Фадея Валдаева, Дорофея, Лушина крестная, села рядом с Романом, державшим в руках икону. Благословляя крестницу, она накинула на ее шею сперва маленький серебряный крестик на цепочке, затем сняла с черной стены белое ожерелье покойной Анисьи и надела Луше, шепнув:

— Это тебе от матери родной подарок.

В рождественский мясоед из Алатыря явился Кузьма Шитов. В городе он три месяца проработал в типографии — обучался печатному мастерству. В тот же день Кузьма пришел на кордон. Гурьян сидел на лавке в передней и плел лапти, поправляя зубами запятник. Лычины свисали с его рук, как длиннющие усы.

— Мир дому сему.

— Добро пожаловать.

Кузьма сказал, что уволился из типографии, — решил жениться, покрестьянствовать, а потом, коль будет надобность, снова поступит в типографию, сам хозяин сказал, что с удовольствием примет.

— Еще какие новости?

— Листовку отпечатал.

— Неужели? Покажи-ка, друг, — повеселел Гурьян, откладывая ремесло. — Много в этой пачке?

— Две сотни. Бумага шести цветов.

— «Крестьяне и крестьянки! К вам наше слово!» Красиво получилось!

— Да уж постарались.

Гурьян сказал, что листовки надо распространить. И не самим, а через какую-нибудь старуху-нищенку. В Петербурге они тоже так делали.

— А что — неплохо придумано!..

Дома, за обедом, Кузьма полюбопытствовал у матери, давно ли была у них рындинская бабка Анна, которая обязательно наведывалась к ним, как только приходила в Алово. Мать ждала ее завтра, в воскресенье.

— По делу мне она нужна, маманя.

— Даже в бабке Анне зануждались люди. Вай, совсем забыла, — она ворожея. Знать, приглянулась какая-нибудь в Алатыре?

Сын промолчал.

В воскресенье Кузьма проснулся рано. Хотел было поработать в мастерской, но мать осерчала — грешно, мол, работать в праздник, бога прогневишь. Взволнованно бродил Кузьма из угла в угол. А ну, как старуха не согласится раздавать листовки? Что тогда делать? Если самому взяться — сразу поймают. Да еще и других погубишь…

Бабка Анна пришла под вечер. Скинула нищенскую суму, разделась и бережно уложила свои лохмотья на лавку. Но даже в избе она не развязала своей худой шаленки: концы ее, сходившиеся под подбородком, скрывали реденькую черную бородку.

— Зачем тебе борода-то? — частенько спрашивали ее, беззлобно подтрунивая, аловские мужики.

— За грехи господь послал. Рога подарит — и те поневоле носить будешь.

Мать тем временем оделась и куда-то ушла; видно, и впрямь думала, что бабка Анна нужна была сыну для того, чтобы поворожить насчет тайных сердечных дел.

— Делишко хочу тебе поручить, тетка Анна, — сказал Кузьма.

— Мне? — изумилась нищенка. — Сроду никто ничего не поручал. А что за дело сполнить должна? Ежели дурной глаз отвести…

— Вот эти листочки завтра же по грамотным раздать надо.

— А что написано в них? Ты, соколик, мне самой прочитай немножко из этой грамотки — уж больно слушать люблю, когда читают, особливо ежели Псалтырь.

— Так вот, тут правда написана. Послушай-ка. «Царь такой же барин, как всем известный граф Кар. Вы же живете не лучше скотины, хоть и людьми прозываетесь. Среди полей необозримых без земли страдаете, среди тучных лугов не знаете, чем кормить свой скот, возле леса без дров прозябаете, на лаптишки лыки покупаете. Не от лени своей так маетесь…»

— Хорошо написано. Понятно все. Клади пачку в суму.

— Дело ведь не шутейное.

— Стара уж я шутить. Ро́здам.

— А если урядник поймает? Что скажешь?

— Восьмой десяток мне… Не бойся, паря, отбрехаюсь.

— Вот спасибо, выручила…

А вечером во многих избах уже читали листовку.

С другого конца Алова примчался к Люстрицким дьякон Ревелов, — лицо красное, руки дрожат, — протянул попу желтый листок.

— Глянь, батюшка, дочка с улицы притащила.

— И мой сынишка такую бумажку принес, да только розовую. Читать пробовал. Слова мордовские, а посему мне непонятные. Чего там писано?

— Я, батюшка, все эрзянские слова знаю, да говорить на инородном языке стесняюсь. Но эту грамотку прочитал. Крамола там, батюшка. Нашлись наставнички — зовут подати не платить, начальству не подчиняться.

— Ох, смутьяны!

На другой день урядник рыскал по Алову — искал бабку Анну. Нашел только к вечеру и учинил допрос:

— Где бумажки взяла, колдунья?

— Бумажки? Вчера, милок, на дороге нашла. Видать, мужик на санях ехал да обронил… Красивые бумажки. Детишкам их отдала — пусть тешатся.

— Мужик ехал?.. Ты видала его?

— Не видала я мужика. Говорю, на дороге нашла.

— А ты не врешь?

— Кабы врала, кусков бы не брала, деньгами бы драла, богатою была.

Фома Нужаев неторопливо обувался поутру, когда с треском распахнулась дверь, в избу влетела испуганная Матрена и закричала не своим голосом:

— Вай! Скоре-е-ей!..

— Пожар, что ли?

— Урядник по селу шастает, недоимки берет. У кого лошадь за узду, корову за рога…

Матрена металась по двору, хватаясь то за одно, то за другое. Увидала хомут, кинулась к нему, а куда спрятать — не знает. Остановилась в растерянности посреди двора. Куда деваться, за что хвататься? Вот так же было с ней во время большого пожара в селе. Матрена была тогда девушкой, и та ночь врезалась в память: люди тащили из домов самые ценные вещи, а она схватила старую дерюгу, — до большего не додумалась, — и металась с ней по двору.

Отворилась калитка, вошли четыре мужика, а за ними — урядник Курносов. Хомут выпал из рук Матрены, она попятилась к конюшне, будто хотела закрыть своим телом ворота.

— Хомут спрятать хотела? — гаркнул Курносов, поднося к носу бабы плетку. — Я те с-спрячу!..

Староста Марк Латкаев тронул за плечо писаря, кивнул на одеревеневшую Матрену:

— Сколько за ними?

— Э… двадцать пять рублей.

— М-м… лошадь, — приказал Курносов щупленькому мужичонке Агапу Остаткину.

— Не бездоль в нужде, Марк Наумыч! — Матрена повалилась перед старостой на колени. — Не нынче завтра Платон возвернется, всю недоимку сразу отнесет… Подождите! — умоляла баба, колотя руками мерзлую толоку.

Понурившись, словно за смертью посланный, шагал Агап Остаткин к конюшне. Тяжко было ему взнуздывать лошадь такого же мужика, как сам он, да ведь дело подневольное…

Нет, не тронула, не разжалобила Матрена холодные, как камни в кожухе нетопленной бани, сердца начальников, — с прощальным воплем поднялась на ноги, повисла на шее у Карюхи, будто приросла к лошади.

Агап Остаткин остановился в нерешительности. Урядник силой оттащил Матрену от лошади и пригрозил черенком плети.

Нищенка бабка Анна, словно тень, двигалась за взимателями недоимок, постукивая по заледенелому снегу тоненьким посошком. Постучала мерзлыми лаптями на крыльце Нужаевых, вошла в избу, из которой будто только что вынесли покойника.

— Христос терпел и нам велел, — начала было успокаивать бабка Анна лежащую пластом, на лавке Матрену.