Валдаевы

Процессия смешалась, отпрянула назад, но уверенный батюшкин бас звал вперед, и люди шли за ним, стараясь не глядеть на бесовское искушение. Церковный староста Наум Латкаев вполголоса проговорил:

— Православные, бедой запахло. Надо нам разогнать охальников и огненные буквы — глаза шайтана — погасить!

— Сам иди, коль жить надоело…

Искушающие письмена горели всю пасхальную службу, смущая души нестойких прихожан. Обедня отошла, и сотский Аким Зорин, даже не пообедав как следует, начал собираться в Зарецкое, к становому.

— Не то жалование потеряю, — оправдывался он перед женой. — Красненькая в месяц на дороге не валяется.

— Нужен ты в такой праздник становому, как в петровку варежки, — ворчала жена. — Как же, ждет он тебя в гости!

— Как ты не поймешь, дуреха: про-ис-шести-ия! Крамола!

— Кра-мо-ла… — передразнила жена.

— Отец Иван так сказал, он же и посылает меня. Иди, говорит, Аким Демьяныч, времени не теряй — в Зарецкое и расскажи все становому…

После сытного и хмельного обеда мужики высыпали на улицу покалякать об огненных словах. Многих занимало не столько то, что краснели они очень долго, а то, что нашлись смельчаки, которые замахнулись на самого царя. Да где оказали себя — даже в Алове.

— Слыхал, Трофим? — спросил Агап Остаткин. — Батюшку царя-то заменить хотят. А кто на его место сядет? Может, ты?

— Нашли, точеные головушки, России самодержца…

— Так тебя же все аловцы любят.

— Ну и сядет! — загремел могучим голосом Урван Якшамкин. — Трофим Лемдяйкин сможет все. Даже цыплят он без наседки выведет, ежели захочет. Расскажи, Трофим, как ты их высидел разок.

— Могу и рассказать.

— Он вам набрешет, коль на царский трон его хотите посадить, — съехидничал Наум Латкаев.

— Не мешай, соседушка.

Трофим откашлялся и начал свой рассказ:

— Однажды посадили мы наседку. Знамо, и гнездо ей баба сделала с понятием, яиц отборных положила полтора десятка. День-другой переворачивала их пеструшка, грея, потом спрыгнула, точеная голова, с лукошка, поклевала пшенички, попила маненько и забыла про свое занятие. Поймали ее, дуру, силком посадили на место и решетом накрыли. На другой день выпустили на кормежку — она и выпорхнула в открытое окно. Пришлось тогда мне самому сесть на лукошко. День весь просидел. Дождался ночи. Тишина и скука непомерная. Вдруг слышу вроде как возню и шорох под собой в соломе. Не цыплята ль, думаю, досрочно вылупляются. Ведь жару-то во мне, сказать по правде, может, во сто раз поболе, чем в любой наседке. Значит, и цыпляточки должны проклюнуться скорее. Как же им помочь на свет-то божий выбраться. Ну, размышляю, так и чую, как по мне ползет какое-то живое вещество, хоть небольшое, но противное на ощупь. Встать хотел, да ноги, знать, пересидел — не смог. Известно, разбудил бабенку. Вздула та огонь и видит: на загривке на моем приплясывает мышь, та самая, что побывала у меня в портках и под рубашкой. Баба чуть не в слезы, мол, беда тебе грозит не только что большая — неминучая. Да вот, как видите, покуда ничего, бог милует…

— А все же высидел?

— Известно. Натурально.

— Посадить его царем! — улыбнувшись, предложил Урван. — Первое дело, он — наш человек, будет аловцам потакать и помогать. А второе — цыплят умеет высиживать, выходит, и царем он долго просидит.

— А что, Трофим, коль посадили бы тебя царем, за что бы ты взялся?

Думал, думал Трофим — и сознался:

— Не знаю.

— Шкуру бы с нас научился драть.

— Уж это точно, что деньжат поднакопил бы…

— А зачем они тебе?

— Ну… чтобы грешневую кашу лопать каждый день…

— Слыхали, мужики? — спросил Урван Якшамкин.

— А Федору свою взял бы в царицы?

— Ну ее, — Трофим брезгливо махнул рукой. — Только и знает — ругается да с кулаками лезет.

— Нашел бы себе тонконогую княгиню.

— Бросьте, мужики. Нового царя только недавно короновали, но вот нашлись такие, что прогнать его зовут. А кто пойдет на это?

— Царь Трофим.

По вечерам в пасхальные дни огней в домах не зажигают, стараются поужинать засветло. Разошлась и мужицкая посиделка. Когда же легли в постели, у многих перед глазами горело два смелых слова.

Весна!

Где пройдет она, там трава зеленеет, стелется мурава. Заходит, долгожданная, в людские сердца. Поет по лесам и садам. Играет, звенит ручейками в оврагах.

Вскарабкалась весна и на Белую гору — на крутой берег у перевоза за Сурой. Глянешь с Белой горы вниз — аж дух захватывает. Бурлит под тобой Сура, унося к Волге талые воды; Алово видно как на ладони; серебряными тарелками сверкают в пойме озерца да мочажины, оставшиеся после недавнего половодья.

Гурьян сидит на огромном валуне на вершине Белой горы и любуется на новенький пятистенный кордон. Бревна в нем — один к одному, ровные, гладкие, будто через кольцо пропущенные. Половодье нанесло их, накопило под горой в бору. Плотникам только выбирать оставалось: какое дядей назовется, то и бери.

Девять окон в доме. Все большие, светлые. При восходе солнца сразу в три глядится, с обеда — в четырех играет, на закате — в двух. Сложены и побелены печка и потолок. Мусор выметен, вынесен. Полы вымыты, покрыты лаком. Ставни, наличники, рамы, забор палисада покрашены веселой голубой краской.

Не дом — игрушка.

И главное, на малолюдном месте. Такой явке позавидовали бы друзья в Петербурге. И большой подпол есть, о котором почти никто не знает; из подпола тайный ход к Суре. Очень подходящее место будет для типографии, о которой он мечтал вместе с Лидией Градовой. И чтоб печатать листовки и брошюры на родном, мордовском языке. Рекой потекут они от села к селу… Но все это впереди!..

Всю ночь в черном небе плыли невидимые тучи, хлестали дождями, словно вожжами, по сырой земле; хмурым, нерадостным было небо, когда на заре родилось в нем солнышко; но недолго посветило оно, — вновь скрылось за лохматыми облаками.

В ту ночь жена Платона — Матрена родила на печи девятого. Платон метался по избе, вздымая с пола пыль и сажу. Чихая и чертыхаясь, подошел он к печке.

— Растерзали бы тебя злые собаки! — чуть не орал он. — Делать-то теперь нам чего?

— Приметила я, — чуть слышно ответила с печи Матрена, — не живут в нашем доме Андреи. Назовем Андреем, может, помрет…

— Назовешь! — сердито огрызнулся мужик. — У попа святцы есть. Меня не послушает…

— Ин ладно, — каждое слово давалось Матрене с трудом, она гулко, порывисто дышала. — Делай, как знаешь… — Она приподнялась и облокотилась на задоргу.— Что больно окна у нас плачут? Дождик, что ли, на дворе, глянь-ка?

Подошел Платон к окну, прильнул широким лбом к прохладному и запотевшему стеклу. Поостыл, смяк. И казалось ему, будто жизнь его и жены похожа вот на этот слякотный и мокрый день: нет в ней просвета, а уж они ли не старались из последних сил? Счастье, как та вон собака, которая скачет по улице на трех ногах, — даже не взглянет в его сторону…

— Попить дай.

Платон подошел к ведру, висевшему на деревянном крюке над лоханью, набрал худым ковшиком с заткнутыми тряпочкой дырками воды и подал жене. Матрена пила, захлебываясь от жадности, словно прежде и во сне не видала мутной воды из давно нечищенного колодца.

— Пузо лопнет! — Платон отнял у нее ковш. — Простынешь, в самом деле.

— Солнышко, знать, ныне не взойдет, — вздохнула баба, откидываясь на спину.

— Сама подумай, для чего ему нам казаться? — мрачно сказал Платон. — На нас с тобой любоваться? Ежели бы я светил на евонном месте, немедля повернулся бы к людям спиной, содеял бы полное затмение… — слова его выскальзывали как бы сами собой, точно он нисколько не заботился о том, услышит его жена или нет. Но вдруг подошел к ней и проговорил:

— Как ты думаешь, наступит для нас с тобой когда-нибудь хорошее житье? Слышь, Матреш?

— Чего талдычишь, — поморщилась Матрена. — Слышу… Не знаю. Не береди душу, язык прикуси, пусть отдохнет. К попу лучше ступай, покуда дождь, а то уйдет или уедет из дому…