Валдаевы

— У-у-уйд-д-и-и…

Отец Иван, озабоченный и растерянный, вышел на кухню и спросил жену:

— Капа, ведь ты хорошо по-мордовски понимаешь, переведи-ка мне эту проповедь слово в слово.

— А что случилось? — Попадья была встревожена растерянным видом мужа. Сперва она прочитала про себя и, боязливо озираясь, сказала:

— Не смей прочитать прихожанам!

— Уже прочитал. Переводи!

Попадья перекрестилась и начала:

«Прихожане! Осенью наступит пора собирать ругу. Сами вы понимаете, что это дело — божье. Так что вы от меня не прячьтесь, как тараканы от солнца, скупость свою запрячьте подальше. Если кто-нибудь из вас, кроме меры ржи, преподнесет мне курочку, либо поросеночка, или тем паче овечку, тому бог пошлет во сто крат больше. Ибо сказано в писании: „Рука дающего — не оскудеет“.

Но знаю я вас, ненасытных. Все вы в грехах погрязли, как скоты в трясине. Неужели обременяют вас в трех селах три лишних рта, вас поучающих уму-разуму и божьему слову, — я, ваш пастырь длинногривый, дьякон Ревелев, ревущий, аки бык мирской, и безмозглый пономарь Порфишка? Знайте же, вертопрахи, ежели будете запираться и прятаться, увиливать от сбора руги, мы проклянем вас!

Старики и старухи, мужики и бабы, девки и парни! Нет среди вас ни одного порядочного прихожанина — все вы друг дружку обманываете, прелюбодействуете и в прочих смертных грехах живете. Однако когда исповедуетесь, мы отпускаем вам все ваши грехи, хотя и сами в тех же грехах виноваты перед господом богом. Но учтите, что мы все же — пастыри ваши, а вы — овцы. Особой милостью одарит бог тех из вас, кто будет мне пахать, сеять, хлеб жать, снопы вязать и платы не потребует.

Когда мы ходим с молебном по вашим избам, вы спаиваете нас, а потом смеетесь над нами, когда мы сквернословим или деремся, когда делим ружное. По-божьему ли это? Будто сами вы никогда не напиваетесь и не деретесь. И ежели не перестанете вы издеваться, придется мне, православные, уйти в Петраксино и сделаться там муллой. В последний раз увещеваю вас. Аминь!»

Тяжело отдуваясь, утирая ладонью пот со лба, отец Иван смотрел на попадью. Та еще раз перекрестилась:

— Батюшки! Чего натворил!.. Не дай бог твоя проповедь до владыки дойдет — ведь сраму не оберешься!.. Расстригой останешься! В толк никак не возьму, как ты заметить не мог таких слов, кои по-русски и по-мордовски одинаковы: скотина, диакон Ревелев, мулла?

— Все мы задним умом сильны, — отец Иван немного успокоился, сел на лавку. — Ай-яй-яй, ну и провел меня наш паршивец!.. Слова, про которые ты говорила, в моей проповеди были, да смысл в них другой…

В тот вечер сын Александр дома не ночевал — вернулся поздно и завалился спать на малом сеновале над конюшней; проснулся к полудню, когда вернулся со службы отец. Хмуро уставился на сына, спросил с напускным спокойствием:

— Чего нового скажешь?

— А чего у меня нового? На сеновале заночевал. Ночь была теплая. А ты как почивал?

— Почивал, спрашиваешь? Всю ночь глаз не сомкнул. А почему — ты сам должен знать. Кто тебя позорить меня позволил? Ты чего на меня, как невинный ягненок, уставился? Ты во что проповедь мою превратил? Понимаешь, ведь надо мной всем селом смеются!

— Ты, отец, со своей совестью сперва посоветуйся. О чем она тебе говорит? Я тебе скажу, о чем: о том, что в проповеди чистая правда, что и сам ты думаешь так же… По Алову ходишь, как нищий, а у самого в городе — пять тысяч в банке. Для кого копишь?

— Для тебя, хотя бы. А кроме тебя, еще четверо меньших. Их тоже надо вывести в люди. Не рано ли взялся учить меня? — отец отошел к двери, постоял, словно в раздумье, затем вернулся на прежнее место. — Так знай же, не приведет твоя крамола к добру. Не приведет! Помню, когда учился, у нас в семинарии тоже вот такие, как ты, были… смутьяны-атеисты… А что из них потом вышло? Ни богу свечка, ни черту кочерга. А двое в Сибирь пошли. И ты… знай, сын мой, коль заработаешь своей крамолой на шею конопляный галстук, слова не замолвлю за тебя и в поминальник не запишу!

— Спасибо, отец, в заступниках не нуждаюсь.

Налилось кровью отцовское лицо, затряслись руки, отец Иван передернулся, словно в лихорадке, и прохрипел:

— Дверь из дома не забыл где?

— Что ж… уеду скоро… Как только невеста соберется, так и умотаю.

Отец двинулся было к двери, но любопытство взяло верх:

— Кто она?

— Нашего же сословия… Дочь церковного сторожа.

— Отцом своим меня не считай.

Платон Нужаев выполнил свой обет: дал трешну прохожим колодезникам, и те вырыли под окнами его избы отменный колодец со срубом, вокруг творила прибили четыре доски, чтобы удобнее было ставить ведра, соорудили «четырехрогий» ворот. Колодец был так глубок, что казался бездонным, а вода в нем была — не сыщешь такой вкусной и холодной до ломоты в зубах во всем Алове. И когда бабы шли в поле, брали с собой воду в кувшинах только из этого колодца — чистую, студеную, мягкую и вкусную. Даже если не хочется пить, все равно волей-неволей отхлебнешь глоток-другой.

Как-то Елена Павловна брала из колодца воду. Рядом остановилась подвода с тремя мужиками. Один из них, белоголовый, попросил девушку:

— Красавица, дай бог тебе хорошего жениха, не дашь ли нам ведерка, конягу напоить — совсем упарился.

Голос его показался таким знакомым! Лена взглянула на изрезанное глубокими морщинами лицо и вскрикнула:

— Отец!

— Ленка?! Да неужели ты?!

— Я, папа, я…

И бросилась ему на шею.

А потом… Она не совсем отчетливо помнила, что было потом: кажется, сидели на скамейке возле нужаевской избы, и она, захлебываясь от радости и волнения, говорила, говорила, — про мать, которая сейчас в имении Каров, про то, как они его ждали, а он вытер шершавой ладонью ее щеки, схватил, как в детстве, под мышки и усадил на телегу, рядом с каким-то хмурым мужчиной, который сошел с подводы, едва они доехали до середины Новой линии, попрощался и куда-то заспешил; она спросила тогда, кто это такой.

— Аверьян Мазурин, он три года сидел со мной в остроге.

— За что?

— Урядника брал за грудки. Хороший парень. Облиликом хмуроват, а сердце золотое… А ты совсем как городская барышня…

— Учительница я.

— Да уж я знаю, письмо месяц тому получил. Ну, рассказывай, как вы тут жили? Как Нинка, как Костя?

И она снова быстро и сбивчиво заговорила: как училась с Нинкой в гимназии, где они скрывали, что отец их безвинно сидит в тюрьме; о том, что Нинка Чувырина — уже не Чувырина, а Люстрицкая, — увез ее сын попа Александр, будто украл; Нинка даже ни с кем не попрощалась; наверное, боялась, что без венца из дому не отпустят, — схватила узелок в руки и как ящерица нырк за ворота — только ее и видели: но беспокоиться за нее нечего, ведь Нинка такая!.. ей пальца в рот не клади, она и в гимназии бой-девкой была; такая из любой беды вывернется и нигде не пропадет; а Костик жив-здоров, совсем большой стал; мама — она хорошо получает у Каров; правда, концы с концами не всегда сводят, но жить можно…

Она даже не заметила, как телега после тряских ухабов деревенского большака покатила по ровной дороге барской усадьбы. Как будто поджидая приезжих, Калерия вышла во двор и, когда Лена окликнула ее, заспешила к ней, не обращая внимания на седого как лунь мужика, сидевшего рядом с дочерью.

— Лера!

Звякнули ключи на поясе у экономки, когда рухнула она как подкошенная.

Как-то утром в имение заглянула Лидия Петровна Градова — она приехала по случаю болезни старой графини Нонны Николаевны. Заглянула и к Калерии Чувыриной.

— Знаю уже от дворовых, радость у вас великая. — Лидия Петровна улыбнулась, глядя на просветлевшую лицом экономку.

— Дождались!..

— Где же супруг?

Калерия высунулась в окно:

— Евгра-аф! Зайди-ка сюда. — И повернулась к докторше. — Он вам в ноги хотел поклониться. Столько вы для нас сделали!..