Валдаевы

— Верно… Эй, слуги мои верные, где вашего Платона Тимофеевича чин из девяти овчин?

— Вон на полатях твоя риза… Дождь-то все идет?

— Моросит, да я — не глиняный, не размокну, — отвечал Платон, перебирая лохмотья на полатях. — Вот наша доля: родится ли кто, жениться ли надумает, богу душу отдаст — беги наперво к попу.

— Не забудь, прихвати курицу. В сенях она, под плетюшкой. Кур-то навсего осталось пяток.

Платон надел изношенный на подоле до махров кафтан и, переминаясь с ноги на ногу, уставился покрасневшими от бессонной ночи глазами на бледное, без кровинки, лицо жены; и в его взгляде стыл тревожный, мучительный вопрос:

— Как скажу попу… ну, по какой такой причине хотим сына Андреем наречь?

— Сам покумекай. Сколько их было у нас?

Платон провел ладонью по лбу. Действительно, сколько у них было Андреев? Первого отвезли на погост… дай бог памяти, когда еще дед Варлаам в силе был. Второго… Из трех Андреев ни одного в живых не осталось. Избавил господь малюток от нужды и горя.

— Не жильцы у нас Андреи, — твердо заключила баба, вздохнула и перевернулась на другой бок. — Смотри, не упусти хохлатку, потом не поймаешь.

— Еще бы — кому сладко попадать в поповские щи. Меня, к примеру, возьми, знаю, что несъедобен, однако ж на край света удрал бы, лишь бы не попадаться на поповы очи.

— Иди, иди-иии! — взмолилась жена. — Моченьки нет тебя слушать.

Платон достал из ящика под судной лавкой бутылку водки, сунул в карман, дошел до двери, отворил ее, но тут же вернулся.

— Забыл перекреститься на дорогу…

— Трус всегда причину найдет.

В сенях Платон поймал за ноги курицу, сидевшую под плетюшкой.

— Куд-куда?

— К попу, дурочка!

— Сту-уде-е-ено-ооо, — проскрипела дверь на крыльцо.

— Мок-ро, — жаловались волглые ступеньки лестницы.

«Как бы ловчее пройти к попову дому? — размышлял мужик. — По Старому селу — много любопытных… Кержаевским оврагом — в такую слякоть непременно осклизнешься и отелишься [20], на себя всю грязь соберешь. Вдоль плетня спуститься, чтоб за него держаться? — руки заняты…» Выбрал сухой переулок между Шитовыми и Нельгиными.

В крапиве постанывали синицы, а с новосельской улицы доносилась ребячья присказка:

Возле церкви Платон снял картуз, перекрестился и с непокрытой головой остановился перед воротами поповской усадьбы.

Навстречу шел попов работник Антон Кольгаев.

— Ты зачем сюда, Платон?

— Горшок у меня развалился…

— Повремени, зол нынче бачка, что твоя собачка. Так перепадет — до морковного заговенья помнить будешь.

— Авось пронесет.

Антон Кольгаев пошел своей дорогой, оставляя зеленые печати следов на молочно-белой от прошедшего дождя лужайке перед поповским домом. Платон вошел во двор; гремя цепями, на него набросилось четыре рычащих пса — растерзали бы, да не достали. Платон резво вбежал на крылечко, потом прошел на кухню, где кухарка Поля в зеленом цветастом сарафане шинковала капусту. Увидела мужика, улыбнулась. На белых, пухлых щеках ее заиграли ямочки.

— Вай, не ко времени пришел.

— Нельзя потом, Полюша. Замолви за меня словечко бачке. До смерти не забуду твою доброту.

— Кого же бог послал?

— Сынка… лишнего. Вот кабы бачка-то нарек его Андреем…

— Других имен, что ли, нет?

— Андреи в нашей избе, слышь, не живут…

— Вон что надумали…

Не успел Платон обвести взглядом поповскую кухню, как из комнат показался отец Иван, — на широкой груди пена седой бороды, глаза строгие. Платон опустился на колени.

— Благослови, бачка!

Отец Иван перекрестил его.

— Слышал, младенец народился? А это что — дары?

— Гостинцы, бачка.

— Поля, убери!

Когда кухарка унесла в сени курицу, каравай, бутылку водки, громом загремел голос отца Ивана:

— Как думаешь, мирянин, говеть постом великим полагается?

— Вестимо, бачка. — Платон потупился.

— Отчего же тогда не исповедовался и не причащался?

— Не в чем в храм божий прийти. Сам видишь мою одежонку.

— Ежели не будешь возносить хвалу всевышнему, помнить о нем, то и он тебя забудет. Слышь ты меня, Платон? Младенца крестить принесете в воскресенье…

Вдруг Платон закашлялся. Поп подозрительно покосился на него:

— Вино вкушаешь?

— Грешен, бачка.

— Поля, поднеси ему, — бросил священник, уходя в покои. Поля налила стопку из пузатой бутылки.

— Держи-ка. Выпей на здоровье.

Не долго думая, Платон перекрестился и взял рюмку.

— Ну, коль так — здравствуй!

И одним духом проглотил водку, отер губы шершавым рукавом кафтана, и вскоре в его душе будто наступила пасха. Он развел руками, уронив забытую под мышкой фуражку, кивнул на стол:

— Как посудина такая называется?

— Графина.

— На купчиху похожа…

Кухарка рассердилась и подумала: «Вот распорядятся поднести стаканчик разнесчастному, а он ломаться начнет….»

— Ну, теперь прощай. Живи знай. Будет твой сын Андреем назван. Вырастет — по уху даст тебе.

Платон, подняв и отряхнув фуражку, боком выскользнул из кухни и почти бегом припустился домой. И глядя в окно ему вслед, кухарка Поля вспомнила свою молодость — они с Платоном были почти ровесниками, Платон, поди, года на два моложе, — тогда она, Поля, многим парням была люба: недаром же сваты начали похаживать к отцу с матерью, едва девушке исполнилось пятнадцать лет. Но с чем приходили, с тем уходили… А в семнадцать полюбила Васю Лембаева. Жили они по соседству… Встречались по вечерам, а потом и среди бела дня. «Много накопил я в голове, в сердце своем красивых слов для тебя, — признался Вася на одном из свиданий, — но как увижу тебя — все разбегаются…» Одного только боялась Поля: захотят ли родители породниться с Лембаевыми? Ведь парень беднее зимы. Единственное богатство — кудри.

Призналась матери, с кем любится. Немазанным колесом заскрипела матушка: «Провалиться бы тебе, бесстыднице, на месте! Чтоб занеможилось тебе до самой старости! С корнем косу твою выдерну, скалкой из головы выбью твою любовь. Смотри, кабы батюшка не вызнал про это — он, девка, шкуру с тебя плетью спустит!»

Только густой вишарник на загуменьях ведал их тайны, скрывал свидания. Но все же однажды отец по случайности подкараулил дочь, выволок из вишарника, до крови выпорол кнутом и запретил выходить на улицу. Но скоро заметил: нынче у дочери глаза красны, завтра лицо пасмурно. Не жди, значит, добра. В ту же осень ее силой выдали за Якова Латкаева. Телом она стала замужней, а душой по-прежнему была с Василием.

Муж у Полины оказался тихим, безответным — за себя и то не мог замолвить словечко. Одутловатый на лицо, надутый, как пузырь, походил он на перину, которую надобно постоянно взбивать и ворошить. Любил Яков в одиночестве бродить по лесу, дескать, найдешь чего — все твое. Однажды пошел за орехами и не вернулся. Наум Латкаев снарядил на поиски всю Низовку. Нашли Якова, но уже мертвого. Врач определил, что помер от укуса гадюки.

А Василий к тому времени женился на Груше Барякиной. Пришлось пойти вдове к попу в кухарки — не висеть же всю жизнь на отцовской шее…

Кухарка вздрогнула, когда услышала шаги отца Ивана, — снова воспоминания оторвали ее от дел, а ведь нужно успеть приготовить к завтраку котлеты. Поп потрепал кухарку по плечу:

— Не обидел я твоего подопечного. Назовем его младенца Андреем. Довольна ты?

— Спасибо, батюшка. Замучился мужик в нужде…

Тем временем Платон вернулся домой. Меньшие дети уже проснулись, и все четверо вертелись у колыбели, с любопытством разглядывая нового братишку. Четырехлетний Семен шмыгнул носом и, подтянув штанишки, разочарованно вздохнул:

— Вай, клясний какой…

Семилетняя Куля безоговорочно решила:

— На кой нам нужен такой сучок…