Валдаевы

— Увели-и-и!..

— Нынче многих в разор пустили, — сочувственно проговорила старуха. — Павла Валдаева да Аверьку Мазурина в холодную упрятали. Те, значит, урядника за шиворот хватали — у Оньки Бармалова корову не давали увести.

Заплакал в колыбели Андрюшка.

— Лишний-то живет? — полюбопытствовала бабка Анна.

— У бога выпрошенные помирают, а этот день ото дня горластее.

В морозное крещенское утро жена Павла Валдаева, Настя, прибежала к Нужаевым — занять пригоршню соли. Матрена возилась возле печи, а на подоконнике, на котором наросла ледяная корка, сидел в одной рубашонке Андрюшка и заходился в крике.

— Теть Матрен, ты чего над ним измываешься?

— Пущай орет.

— Да ты глянь, у него вся грудка от слюней мокрая. Увечным сделается! Помереть не помрет, а калекой будет. Мороки потом не оберешься. Иди ко мне, Андрюшенька!

Ребенок протянул к ней ручонки.

— Ай-ай! Глянь, теть Матрен, да он синий весь, как печенка. Закоченел совсем!..

— Ты здесь не суди, — перебила Матрена сердобольную соседку. — Мне некогда его на руках держать, а в зыбке тоже орет. Посади на место.

Настя положила ребенка в колыбель и покачала головой:

— Пришла к тебе соли занять, да уж лучше к Чувыриным пойду. Черствая ты, бессердечная!.. Губишь мальца.

— А я говорю: не суди здесь. Иди себе с богом.

— Ну и житье у тебя настало, Гурьян, — шутил Гордей Чувырин. — Даже в крестные отцы не годишься. Как с тобой дальше родниться?

Гурьян и сам не знал, как быть: Аксинья беременна, скоро рожать, а кого записать при крещении отцом? Покойника? Думали-думали, и наконец решили… Аксинья начала скрывать свой растущий живот, а Марья Чувырина подвязывала к животу подушку, сначала — маленькую, а затем все больше и больше. Перед родами Аксинья и вовсе не показывалась на людях. А когда благополучно разрешилась от бремени, Гурьян оторвал от численника на стене листок — 12 ноября 1901 года.

Здорового младенца удалось окрестить по заранее намеченному плану. А Сережке, — так назвали мальчика, — было безразлично, кто его родители.

Незаметно, точно беженка, уходила зима, и вот уже начали рушиться дороги. Голосистые ручьи, точно саблями, искромсали большак под Масленой горой. В ямах и канавах, полных вешней воды, дрожали, как от озноба, прошлогодние жухлые листья, трепетали травинки. Вскоре обнажились огородные грядки; на них копошились ребятишки, лакомясь мерзлыми сладкими луковицами.

Вот-вот проснется Сура, загремит своими ледяными латами, раскинет руки — полые воды, поднимет рати седоглавых волн и пойдет на штурм Алова, пьянея от ярости. Но как ни сильна Сура, гору ей не осилить…

Взамен отобранной за недоимку Карюхи Платон купил кобылу и назвал ее Гнедухой. Лошадь старая, но кусливая и пугливая. Чужаков возле себя не терпит — непременно лягнет или куснет. И уж больно слабосильна. В другой раз хозяин тянет воз пуще лошади. Но и такой лошаденке был рад Платон, часто сводя к ней разговоры с мужиками, которые нередко наведывались к нему за советом, — случается, разругается какая-нибудь артель при дележе заработанных денег, — к кому на суд пойти? — бегут к Нужаевым; любую задачу неграмотный Платон быстро решит в уме. Как-то сам Аника Северьянович сказал ему:

— Башковитый ты мужик. Тебе бы грамоте подучиться!

— За доброе слово спасибо, только учиться мне некогда.

И впрямь — забот у Платона много. Семья большая. Но главная печаль — сын Андрюшка. Ему год исполнился — не встал на ноги, второй миновал — так и не начал ходить, хотя калякать научился быстро. Сядет на лавку у окна, уставится на улицу и ноет:

— Эй, петюх, и я ходить хоцю. Дай ноги мне! Сябака, ти зяцем много ноги взяла?

И глядя на него, часто плакала Матрена — сердце ее разрывалось от жалости. Права была Настя Валдаева — увечным сделала сына. И вот теперь пуще других холила и любила она Андрюшку. А Платон часто спрашивал:

— Что будем делать, мать?

Приглашали лекарей к сидню, возили по святым местам и к ворожеям — все без толку. Тяжело вздыхала Матрена. Бывало, хозяин заявлялся домой навеселе, но когда натыкался взглядом на сидня, мигом мрачнел, часто донимал себя и жену:

— Живут в нашем доме Андреи аль не живут? Чего молчишь, Матрена?

— Молчал бы уж: не наше это дело, богово. Об угол не ударишь. Маяться нам с ним до самой смертыньки…

Благодать в эти летние дни на перевозе через Суру, где работают Гурьян и Василий. По всему лесу немолчно поют соловьи; перекатываются птичьи рулады с берега на берег. По вечерам, когда смеркается, частенько приходит Аксинья с ребенком. Сядет рядом с усталым Гурьяном, развернет пеленки, за которыми покоится розоватое тельце отчаянного крикуна, и глядит на него — наглядеться не может. Только и слышно от нее, когда берет на руки сына:

— Рубинчик мой, ах, изумрудик, яхонтовый человечек…

Бывает, скажет ему:

— А ну-ка бот-бот-бот.

И Сережка начинает сучить ножками, да так споро, что и ножек не видно.

Как-то по прибрежной дороге с лесопильного завода приехала Лидия Петровна Градова. Велела кучеру остановиться на поляне у кордона и подождать ее, сама пошла к перевозу. Навстречу ей поднялся Гурьян.

— Давненько не бывала у вас. — Лидия Петровна улыбнулась. — По делу я к вам завернула — хочу ограбить.

— Не боюсь: деньжат поднакопили.

— Мне нужно четыреста рублей.

— Пожалуй, наскребу.

— Гора с плеч.

В темноте парка, куда ни взгляни, сверкают изумрудные точечки — светлячки. Ночь лунная; повсюду шевелятся тени, и порой кажется, будто некто огромный и лохматый шарахается из аллеи в аллею, леденя душу жутким и цепким страхом. Особенно боязно идти по центральной дорожке: по сторонам ее торчат мраморные статуи, и кажется, когда идешь мимо, они поворачиваются и смотрят в спину слепыми, навыкате глазами. И чудится, будто не ветер ворошит листья, а статуи перешептываются между собой, словно сговариваются на недоброе дело.

Вон что-то чернеет на скамейке. Кто такой сидит?

— Эй! — еще издали крикнул Аристарх. — Ты кто?

— А? — послышалось в темноте. — Ну и напугал ты меня, Листар. Прикорнул я маненько… — Якшамкин узнал сторожа Любимыча. Старик достал свою берестяную табакерку и протянул Аристарху:

— Нюхнешь?

Тот покачал головой.

Любимыч понюхал табак и чихнул. Аристарх уселся рядышком.

— Чегой-то нынче кости ноют, — пожаловался Любимыч. — Поди, от старости лет… На вешнего Николу семьдесят шестой пошел.

— Старого графа, поди, помнишь?

— Ишшо как. Особенно тем местом, откудова ноженьки растут.

— Порол?

— Ишшо как! Меня, к примеру, за глаза сек. Колючие они у меня в молодости были, озорные. Не любил их покойник. Бывало, гляну на него, а он ни за что ни про что всыпать прикажет. И других безвинно наказывал… чтоб ему в гробу перевернуться, не ночью тем будь помянут. Родитель мой под старость у него камардином служил. Бил он батюшку, да ишшо как! — тот напрочь свое обличье терял. А когда волю дали, бить запрет вышел, а граф-то в раж вошел: за деньги нанимал охотников принять мордобитие. А уж скуп-то был — не приведи господи. Своими ушами слышал, как раз уговаривал он батюшку, чтобы тот согласие дал на мордобитие. «Я, говорит, тебе четвертной билет дам, только разреши разочков пять врезать по твоей роже». А батюшка спрашивает: «На что вам, барин, такое дело?» — «Иначе, грит, себя барином не чувствую, вроде бы не человек я, а такой же скот, как всякий мужик».

— Экий дурак!

— Никакой не дурак, а просто такой человек, — ему от мордобития наслаждение было. Смекалистый… Когда волю дали, начали бары за деньги нанимать людей на всякие работы, а денежки-то не у всех водились. Вот и начали они за полцены леса да землю с усадьбами спускать. Граф, не будь дурак, скупил все соседские имения. Бывало, даст кому взаймы, потом как волк набросится и слопает. Ни днем ни ночью покоя не знал — все по судам да сукционам ездил…