Валдаевы

— Врач… хе-хе-хе-хе!

Лягушка раздулась и превратилась в отца; вялый, сморщенный подбородок его задрожал, рот раскрылся и оттуда полетели отрывистые, хрипловатые звуки:

— Наследства не получишь! Да будет тебе известно, что твоя мать была у меня горничной. Но я был великодушен — благодаря мне ты получила дворянство и образование. Ты ведь врач, хе-хе!..

Снег под деревьями в лесу заметно осел; солнце обнаружило на нем обломанные зимними ветрами сучья, похожие на таинственные письмена на серой бумаге. Бормотал в лесу ветер, точно стремился прочесть эти неведомые иероглифы; но в конце концов надоело ему корпеть над замысловатыми знаками, нашел он себе другое дело: принялся стаскивать с молодого дуба рыжую шубу.

В эту пору Гордей Чувырин вернулся домой из больницы.

— Вон как отъелся на казенных харчах! — усмехнулся Гурьян, глядя на располневшего лесника. — Вот и добро. Отдохнешь малость и сходишь в Алово, к Мазылевым. Дед Вавила перевоз продает. Купи…

— Никак рехнулся? Да за один паром он полусотку заломит, ну, а там еще три лодки, землянка.

— Поторгуешься — он больше сотни не возьмет. А сотенку наскребем.

— Где же ты наскребешь?

— А может, поручили мне такое дело денежные люди.

— Коли так, пойду, но только деньги наперед давай.

Гурьян протянул ему «катеньку».

— Ты ущипни меня. Не во сие ли? — подивился Гордей. — Вот славно будет — лавочку потом откроешь.

— Эх ты, рыцыванер… Держи язык за зубами, когда магарыч будешь пить. Не мели больше пуда, а то домой не донесешь.

Вернулся лесник затемно, но Гурьян не спал, ждал его. Чуть заплетающимся языком Гордей радостно возвестил, что перевоз куплен. И бумагу совершили. С магарычом извел восемьдесят пять рублей с двугривенным. Вот купчая крепость. Есть на ней печать и все прочее, но записана она на него, Гордея Чувырина, иначе и нельзя было, ведь на Гурьяна не запишешь…

— Молодец, догадался.

Исай Лемдяйкин и Аверьян Мазурин шагали по самому глухому проулку. Нет в селе места пустыннее и унылее, недаром проулок назвали Нечистым. Зимой здесь редко увидишь прохожего; а летом сюда любят забредать сбежавшие из стада коровы.

Первым шагал Мазурин, Исай плелся за ним, то и дело спрашивая:

— Куда это мы, а?

— Не бойся, на край света не поведу.

Дошли до кордона, у ворот которого стоял вороной рысак, запряженный в розвальни, и жевал сено, вытягивая его из веревочного хрептуга, привязанного к оглобле.

В горнице, куда вошли, стояли сдвинутые два стола, покрытые одной скатертью; среди закусок в глиняных плошках гордо возвышались шесть бутылок с разноцветным содержимым; видно, торжество какое-то; много народу, но все молчат; по горнице ходит чернобородый молодец — злой и насупленный.

— Ну, садись, Исай! — приказал он, и Лемдяйкину показалось, будто когда-то давно он уже видел этого человека, но где и когда — вспомнить не мог. — Так вот, товарищи, к нам затесался провокатор. Как мы об этом узнали — дело наше. — Он грозно взглянул в лицо Исая, который беспокойно заерзал на стуле. — Вот он! — Чернобородый ткнул пальцем на Лемдяйкина. — Вот он, доносчик. Оказывается, он на прошлой сходке был — лежал на полатях. Подслушивал, сволочь!

Исай побледнел, лихорадочно задрожал и во всем признался как на духу: и как его привели в участок, и как грозили каторгой, а потом дали бумагу и карандаш, велели записывать разные подозрительные слова…

Гурьян оделся так порывисто, что будто ветром подуло в горнице, потом схватил щуплого Исая в охапку, отчего тот закричал нехорошим голосом и задрыгал ногами.

— Кузьма, помоги мне, — бросил Гурьян, выходя из избы с Исаем под мышкой. Все, кто был в горнице, бросились к окнам — посмотреть, что будут делать с доносчиком. Его усадили в розвальни, и конь рванул. Сани пересекли большак, пронеслись по опушке и скрылись за поворотом проселка.

— Поделом негодяю! — ни к кому не обращаясь, бесстрастно проговорил Агей Вирясов. — А ты, Роман… ты зачем его на полатях прятал. — Агей резко повернулся к Роману Валдаеву.

— Ни сном ни духом не знаю о том, братцы. Ну? Не прятал я, а как он пробрался туда, ума не приложу. Ну?

— Что «ну»? За нос нас не води. Как же ты не видел, в кое время он с полатей слезал?

— Может, как я на двор выходил… Вы чего, а? Не доверяете мне, ну? Ежели так, я уйду. Только знайте, я совсем невиновный…

Роман оделся и вышел. Зашагал по дороге, по которой Гурьян умчал Исая. Было обидно. Но оставаться тоже не хотелось. Пусть не доверяют, пусть думают, будто он нарочно пустил Исая… А Гурьян не по-родственному с ним, с Романом, обошелся — отругал, как последнего…

— Ка-ак?! — спросила мужика ворона, сидя на дубу.

— Да вот так — выгнали, — ответил ей Роман. — Исая проворонил, кумушка.

Лес по сторонам был глух, темен.

— За много продался, Иуда? — Чернобородый схватил Исая за грудки, вышвырнул из дровней в сугроб, и тот, сидя в снегу, прикрыл ладонями голову. — Говори же!..

Исай не торопился на тот свет, — а он был уверен, что бородач прикончит его, — и от страха и от желания растянуть время, нарочно говорил медленно, повторяя все то же, о чем говорил на кордоне, но уже с мельчайшими подробностями.

— Ничего не пропустил? — спросил бородач.

— П-постой, а ты кто?

В чернобородом Исай угадывал Гурьяна Валдаева, сына кузнеца Кондрата, но отказывался верить, потому что видел собственными глазами, как его хоронили. Но взгляд тот же, тот же голос!.. С того света вернулся? Чтобы его, Исая, с собой забрать?

— Уходи куда-нибудь из села, сукин сын!

Исай ушам своим не поверил: неужто отпустит?

— Пусть теплится твоя поганая душонка, но про наши сходки забудь. Обманешь — не сносить тебе головы!

— Послужить в-вам м-могу.

— Не надо нам таких. Убирайся скорей и подальше.

— Отпускаешь?

— Ступай!

Исай, по колено увязая в снегу, подался в сторону, словно решил найти защиту в темном лесу. Услышал, как за спиной заскрипели полозья розвальней, и глубоко вобрал в себя морозный воздух. «Слава богу, смертыньку унесло… Завтра в Петраксино уйду, на работу наймусь… Переждать надо… Убьют!»

Пасха припозднилась; снег белел только в глубоких оврагах и местах, недоступных солнцу. «Крась, крась!» — вертясь юлою на дне красильных плошек, повторяли пасхальные яйца в страстную субботу. И будто внемля этому зову, вовсю старались хозяйки — скоблили, мыли, белили.

Как тучная земля, была черна пасхальная ночь. Рокотал в черной вышине колокол, и казалось, тьма вздрагивает от его зычного баса. То здесь, то там темноту прочеркивали фонари, с которыми аловцы спешили к заутрене. Ударил колокол в последний раз; но не унялся поднятый им переполох: во дворах заливались собаки, вовсю горланили петухи.

Свет крестного хода, приближавшегося к открытым дверям церкви, был ярок, и громко звучали голоса, возвещавшие:

И вдруг всем выходящим из церкви бросились в глаза большие огненно-красные буквы:

— Вот это да-а-а, — протянул Трофим Лемдяйкин.

В толпе поднялся ропот, шествие расстроилось, каждому хотелось узнать, что означает полыхание огненных букв. Грамотных было немного, и они передавали шепотом:

— Долой царя!

Когда толпа, прошедшая вокруг церкви, дошла до паперти, вспыхнули мордовские буквы:

Изумленный, встревоженный ропот охватил всю процессию. Нестройно, одиноко раздавались голоса, поющие пасхальный тропарь. В пение вмешивались голоса, раздающиеся неизвестно откуда по-русски и по-мордовски:

— Долой царя!

— Каямс инязоронть!