Валдаевы

Из Алатырской гимназии приехали Нина и Елена Чувырины.

— Мама, поздравь нас! Кончили!

— Слава богу, наконец-то!

Нина решила остаться с матерью в имении, а Елена — учительствовать в Алове. Поутру она взяла свой чемоданчик и направилась пешком в село. Дел было много: и подыскать жилье, и сходить к Анике Северьяновичу, отдать прошение директрисы Алатырской гимназии.

Возле одной из крайних аловских изб Елена приметила старушку и подошла к ней.

— Бог в помощь, бабушка!

— Спасибо.

Разговор свой Елена начала с того, что расспросила старушку о жизни, об урожае. Выведала исподволь, кто как живет в Алове, где бы найти квартиру для жилья. Старушка назвала несколько семей, которые могли бы пустить к себе учительницу на жилье, в том числе сказала и о Нужаевых, — семья, мол, честная, но живет в крайней бедности, ребятишек мал мала меньше — куча, а работник — один Платон; жена его, Матрена, баба старательная, — огородные семена на продажу растит, но нужды все едино не одолеть; а живут они — вон на том конце Новой линии.

Елена дошла до места, которое указала старушка, и увидала пожилую, но еще красивую даже в своей худобе, высокую бабу, — она толкла в ступе просо. Вот женщина переменила руку, сдула прядку волос, коснувшуюся хрящеватого носа, вытерла со лба пот, стекавший на глаза.

Поздоровались. И улыбнувшись, баба спросила:

— Откуда знаешь, как меня звать? Я тебя что-то не припомню.

Елена назвала себя, спросила, много ли детей у хозяйки.

— Бог не обидел, — горько усмехнулась Матрена.

— Я детишек люблю. Хочу на квартиру к вам определиться. Буду пять рублей в месяц платить, харчиться с вами. Учительница я.

— Пустила бы, да изба у нас только с улицы большая, внутри на две половины разделена. Жалко, вестимо, упускать добрую жилицу — выгоду в этом деле и дурак понять может, только ничего, знать, не поделаешь: постучись в ту половину. Там ты шестая будешь, а у нас — тринадцатая. — И все же Матрена колебалась, ведь пять рублей — деньги. — В большой семье, видать, жила — не привыкать тебе. Подожди чуток. Хозяин с пашни вернется, тогда и решит… Пойдем в избу — посмотришь.

Переступив порог, Елена огляделась. Едва ли не треть избы занимала печь со множеством печурок. В крайнюю была вмурована красная глиняная крынка для сушки и хранения табака. Из нее выглядывал белый котенок. Потолок, стены были черным-черны, по ним бегали рыжие тараканы.

— Погляди на мою мастерскую, — пригласила Матрена из-за переборки. Девушка шагнула мимо бадьи, что висела над огромной лоханью с торчащими ушками. Возле печки у стены стояла судная лавка, под ней — двустворчатый залавок. Над челом печи торчал шест, а к нему была привязана четырехрогая вешалка, сделанная из верхушки ели. Над лавками у потолка вдоль стен тянулись полки, заставленные круглыми коробками с рукодельем. Из одного выглядывала бахрома поношенной зеленой шали. Между лавками — стол. За ним сидел и жевал зеленый лук с черным хлебам мальчик с такими большими серыми глазами, что они казались нарисованными — не настоящими. Волосы его напоминали снизки новых медных колец.

И взглянув на Матрену, по, лицу которой пробежала легкая улыбка, Елена подумала, что хозяйка гордится своим хозяйством.

— Садись, милая, вот сюда, — пригласила она, смахивая фартуком невидимую пыль с передней лавки. — Как по батюшке-то?

— Елена Павловна.

Заметив курицу, собиравшую с пола крошки, хозяйка шикнула:

— Кыш отсюдова, налетная! Нужна нам будешь — позовем. Привыкла в избу заходить и не боится ведь, прах ее возьми. Ну, кыш!

Курица степенно зашагала к двери, беззаботно повторяя: ко-ко-ко.

— А это Андрей-сидень. — Матрена кивнула на сероглазого мальчугана, уминавшего зеленый лук с хлебом. — В мае родился, назола — весь век маяться будет. На вид вроде здоровый, а ноги, что мочалка, никак в силу не войдут. И на коноплю прошлым летом сажала, и к ворожеям таскали — толку нет.

— А где ты меня поместишь, тетка Матрена?

— Да вот занавеску вздернем тут. — Хозяйка показала на место между печью и стеной. — Туточки постелю поставим, и похлебать позовем ко второму заходу. Все сразу за столом не умещаемся…

— Ну что ж, будем считать, что поладили. Поселюсь у вас тут на время. Да согласен ли будет хозяин?

— И-и-и… — протянула Матрена. — Его и дома-то никогда не бывает. Ночь переспит — и с глаз долой. А ваша плата нам в большую помощь. Да коли я согласна, он перечить не станет, сговорчивый мужик.

ВИСОКОСНЫЙ ГОД

Исстари високосные годы считались в народе недобрыми, приносящими мор на мужиков и баб, падеж скота и птицы, а также прочие тягости. Наступивший високосный год оказался таким же. Едва успел начаться, как разнеслась весть: война с японцем. Только и разговоров в Алове, что о войне и о японцах.

Молодых мужиков забривали в солдаты. У Бармаловых одного за другим забрали шестерых сыновей.

Призывная комиссия работала с утра до самой поздней ночи.

Хромой Зотей вышел после врачебного осмотра сияющим.

— А мне сказали: негодяй…

— Негоден, поди?

— Може, по-русски и так.

Сына своего Исая Трофим Лемдяйкин сам привел к врачам:

— Глухой, немой отроду…

— А кто тебя просил зайти сюда?

— На случай, ежели сказать что-нибудь за него придется.

— Сам ответит.

— Я ж вам, точеным го… высокоблагородиям, сказал: глухой, немой он…

— Именно — теперь не твой. Пшел вон!

Долго вертели врачи Исая. В уши кричали — не шелохнулся. Сзади стучали — не оглянулся. Больно щипали — только морщился, но не издал ни звука. Стали решать, что делать, и согласились уволить по чистой. Наконец один из врачей махнул на дверь рукой: ступай, мол, домой. Отлегло у Исая от сердца. «Выкрутился!» Чуть не танцуя, заспешил к двери. Вдруг главный врач крикнул вдогонку:

— Лемдяйкин!

Исай вздрогнул и оглянулся. Все расхохотались.

— Ложку бери, притвора! Годен к строевой! Да, годен! Отца позови, мы с ним поговорим.

Понурясь, вышел Исай в коридор. Сказал отцу, что требуют зайти для разговора. Но тот и без его слов все понял и заторопился:

— Некогда, сынок, а то поговорил бы. На лошадь надобно взглянуть…

Гуляли в Алове лобовые, собирая по домам деньги на пропой. Пили и горланили под тальянку:

А по большаку чуть ли не каждый день ехали подводы с новобранцами, и с напускной лихостью, скрывая лютую тоску, орали песни:

После изгнания из кружка Роман Валдаев начал попивать, на жену махнул рукой и зачастил к Ульяне Барякиной. Не стыдясь и не таясь. Баба потеряла покой. И Романа привечала, и мужа побаивалась: а ну как вернется? Война, могут ранить и отпустить до срока. Ходила гадать на «ноготках» к Марфе Нужаевой. Дала ей старуха камешек.

— Наговори над ним, чего желаешь.

Солдатка взяла, как святыню, камешек в горячую ладонь, зашептала о самом заветном — дышала порывисто, будто ветер на улице. Дрожали и позвякивали на лебединой шее синие снизки бус. Потом Марфа отобрала камешек и вместе с другими разложила на столе.

— В дороге муженек твой. Ранен, знать. В остатке двенадцать «ноготков»: не врут. Снова раскинуть?

— Да, бабуль, раскинь.

Как ни раскидывала Марфа камешки, выходило одно и то же: муж живой и должен вернуться. Пала духом солдатка и в тот же вечер пожаловалась Роману:

— Вернется Елисей — меня живую схоронит.