Валдаевы

— Ступай, брат, не жалуйся. Слова дурного о тебе не сказали. Уходи, сердешный…

— Да вы с ума сошли? Куда мне в такой мороз? Ведь околею же! Открывайте скорей! Ну!

— Вот погоди, заряжу ружье нательным крестом, ка-ак пальну — рассыплешься!

— Я те пальну, шишига неумная…

— Ишь, по-русски ругается. — Гордей попятился от окна. — Зажги-ка лучину, — попросил он жену. — Эй! — Снова подошел к окну с горящей лучиной. — Кажись сюда!

— Ну, видели? — В полузамерзшее окно заглянула знакомая чернобородая физиономия. — Эх, черти полосатые!

Супруги только охнули. Гордей с испугу задул лучину. Голос за окном стал не на шутку сердитым и грозился расколошматить стекла, а заодно и Гордееву башку.

— Не ругайся ты! — Гордей снова шагнул к окну. — Сегодня всем селом тебя схоронили. Вороны всего исклевали.

— Да ты и впрямь сумасшедший! Не умирал я!..

— Нет, умирал… Пиджак твой был, и письмо твое, и десять рублей… Мы из твоих денег ни рубля не взяли…

— Да ведь украли у меня пиджак. На постоялом дворе украли!

— Может, того… и правда? Погодь, не вини уж нас: боязно. Пойду открою. Зажги, Марья, лучину, — распорядился Гордей, еле-еле волоча ноги к выходу.

В клубах морозного пара в избу ввалился Гурьян. Марья верила и не верила своим глазам — ноги стали не своими, и она грохнулась на лавку. А Гурьян, сняв пальто и шапку, устало опустился на коник, обеими руками откинул назад свои густые черные волосы.

— Сперва послушайте, а здороваться потом будем. Я — беглый. Из Сибири утек, из ссылки.

Гурьян запросто, по-родственному признался, что с утра ничего не ел. Хозяйка вынесла из подпола тарелку студня, капусты, огурцов и соленых грибов. Гордей тоже разохотился и наказал спроворить яичницу да штофик водочки достать из посудника, но Гурьян решительно отказался от водки.

— Ради такого случая можно бы по маленькой.

— Вот и выпей, а я не могу. Ты уж извини…

— Зазвеню.

— Да ты что пристал к человеку со своей выпивкой! — огрызнулась Марья. — Сам лакай! А ты, Гуря, наедайся досыта.

Одну за другой хозяин выпил три рюмки, остальное Марья убрала со стола. Гордей обиженно выпалил:

— Это ты зря… Твой муж рыцыванер!

— Кто-кто? — удивился гость.

И лесник пояснил.

— Революционер, выходит? Гм… забавно. Два раза, говоришь, уже собирались? И много вас?

— Двенадцать душ: ну, я, Василий Лембаев, Ефим Отелин, Родион Штагаев, Ермолай Бармалов и еще…

— Кто учит вас?

— Аника Северьяныч, учитель наш. До него был Александр Иванович, сын попа, да уехал в Петербурх, учиться на студента.

— Какой же ты революционер?

— Э… почему?

— Три рюмки выпил — и всех назвал! А если меня полиция подговорила? Что тогда? Тюрьма для всех… Эх ты, рыцыванер…

— Но ведь ты не скажешь…

— Я — нет, но ты ведь так любому проболтаешься… Ладно, дядя Гордей, мы с тобой обо всем этом потом поговорим.

— Он мне все уши свои рыцыванерством прожужжал, — пожаловалась Марья. — Как будто других забот у него нет. Их вон сколько в лесу! Не пора ли ложиться? Я тебе, Гуря, в горнице постелю: жена твоя там живет…

— Где она? — вскочил Гурьян. — Почему здесь?

— Муженек-то мой с утра до вечера в лесу, да и по ночам похаживает, а я все одна. Боязно мне и скучно — словом перемолвиться не с кем. Уговорила Аксинью помаяться со мной. Завтра опять обещала прийти.

А когда легли, Марья прошептала на ухо мужу:

— Встанешь утром, посмотри, на месте ли. Не верю я в такое чудо. Боже милостливый…

Сон долго не шел к Гурьяну. Как все неожиданно и, в общем-то, здорово получилось!.. Бродягу, конечно, жалко. Не своруй пиджак, был бы жив… Гурьян содрогнулся, представив себя на его месте, но подумал, что теперь уже ничего не поправишь, надо принимать все так, как есть. Он и прежде знал, что в родных местах придется жить под чужим именем, а теперь удобный случай позаботился об этом. Был Гурьян Валдаев и не стало. Есть Гурьян Менелин, имя лучше уж оставить привычное.

Сказал Гордей, что собираются у Романа. Охоч тот до всяких мудрых бесед… Сын его, Борька, поди, вырос так, что и не узнать… Понятно, почему в Романовой избе собираются, — там и раньше собиралось много народу. И народ был всякий… Женился он или нет?.. Бывало, где ни соберется народ, — Роман тут как тут. Не пригласи его на поминки или на свадьбу, — сам явится. К этому все привыкли. Да и на людях он тише травы, ниже воды — никому не мешает… Но неровный у него характер: когда за какое-нибудь дело возьмется, сперва уйдет в него с головой, горит, точно порох; но порох быстро сгорает; глядь, уже охладел Роман к своему делу, забрасывает его, за другое берется… Да, неровный характер. Но не болтун. Никогда напраслину на другого не возведет, никогда в сплетни не лезет. Но собираться у него не следовало бы — в людях он неразборчивый. Для него все хороши, кто ему добрые слова говорит. Не следовало бы… Но нечего в чужую артель со своим уставом соваться. Сперва ко всему приглядеться надо. Нужно так подойти, чтобы мне поверили…

Гурьян задержал взгляд на лампадке: она слабо мерцала, свет и тень от дрожащего пламени сплетались в единоборстве, и лишь рассвет за окном решил исход борьбы…

Утром после завтрака Марья отправила мужиков в лес — за дела надо было браться, а главное, Аксинью следовало подготовить, не то от радости с ума сойдет. Да и баньку не мешало бы истопить.

Мужики шагали по лесной тропке, и Гордей жаловался, как тяжко ему жить в глуши бирюком, надоело кружить вороном по одним и тем же местам. Весной так теленка пасут на приколе; но у теленка воли больше, чем у лесника, — телок развязаться может, взбрыкнуть и убежать, порезвиться, а он, Гордей, и этого лишен…

Гурьян вспомнил вчерашний разговор и с горечью сказал:

— Да, плохо тому, у кого язык умнее головы. Есть на свете всем знакомый человек — Незнай. Два раза его спрашивать не полагается. А ты… ты стараешься показать, что много знаешь, да не впрок тебе твоя болтовня. Скажи вот, сколько в этом лесу грибных мест?

— Пять-шесть приметил.

— Кому-нибудь сказал о них?

— Зачем я о них говорить должен? Чай, я не дурак.

— То-то и оно!.. Грибные места — пустяки, если их сравнить с тем большим делом, о каком ты вчера калякал. А я, милый, за это самое дело в тюрьме сидел, сослан был. Ты чего на меня вытаращился? Да, да, сослан был. Хорошо, что и у нас тут сознательные мужики появились. Надо мне их увидеть, потолковать кое о чем. Обязательно надо!..

К обеду вернулись на кордон. Не успела закрыться за Гордеем дверь, как из горницы выскочила Аксинья, разнаряженная, как на пасху, бросилась мужу на шею.

А ночью, в постели, она то и дело просыпалась, шарила руками.

— Ох, милый, ушам, глазам своим не верю, кажется, во сне я живу, только рукам и верю. Привыкну, конечно.

— Мы с тобой уже договорились: пусть другие считают — нет меня. А к отцу с матерью я завтра ночью схожу.

Учитель Аника Северьянович Ковров жил со своей семьей при школе, в небольшой квартире. Рано утром и по переменам сюда доносился шум и гвалт из школьных коридоров, со двора, но к этому шуму домашние Аники Северьяновича давно привыкли.

Проснувшись однажды утром, сынок Аники Северьяновича, Вадик, заметил на подоконнике, во влажной трещинке, слабенький стебелек чечевицы — пророс он из случайного зернышка. Слабенький, нежный росточек. Как сберечь его? Не дай бог увидит мачеха, Серафима Карповна…

В одну из перемен отец зашел домой за камертоном и бросил сыну:

— Займись чем-нибудь, Вадя. Пол хоть подмети.

Мальчик послушно принялся за дело, но побрызгать пол не догадался. Внезапно вошла мачеха и, ни слова не говоря, стеганула пасынка грязной кухонной тряпкой по шее.

— Пылишь, как бабенка нерадивая, черт бы с тебя всю шкуру спустил!

Потом Вадик принялся снимать тряпкой воду с подоконника, осторожно обходя маленький побег чечевицы, но мачеха снова шлепнула его по спине: