Поклон старикам

Жамбалова, наконец, пробрало… Он стоял у окна, нервно постукивая пальцем по стеклу… На столе зазвонил телефон. Жамбалов подошел, привычно взял трубку.

— Слушаю. Да, Жамбалов. Кто, кто? А, здравствуйте, товарищ директор. Парторг? Здесь он, передаю трубку.

Санданов долго, терпеливо слушал заведующего школой.

— Ладно, — сказал он, наконец. — Все понял. Теперь попрошу выслушать меня. Нет, слушайте, не перебивайте. Во-первых, вы человек молодой. Это я не в вину вам… Во-вторых, вы недавно приехали в наш колхоз и людей здешних, естественно, еще не знаете. Это тоже пока не такой страшный пробел, со временем со всеми познакомитесь, сумеете правильно оценить кто какой — кто хороший и достойный, кто не очень… Теперь, в-третьих, это я ответственно утверждаю: не разобравшись до конца, не посоветовавшись с руководством колхоза, вам не следовало поднимать шум. Что? Вот так, могу повторить: не разобравшись до конца, не посоветовавшись с руководством колхоза, не следовало поднимать шум. Не понимаете? Попытаюсь объяснить: Жамсаран Галданович, которого вы обвинили в тяжких грехах, в соучастии в краже школьных дров, к вашему сведению, является членом Коммунистической партии с тридцатых годов. Да, — улыбнулся парторг. — Он, кроме того, один из основателей нашего колхоза, уважаемый человек в нашем краю. И наконец, последнее: он тяжело болен, давно не встает с постели. К нашему искреннему сожалению… Ну вот, — голос у секретаря парткома зазвучал резко. — Теперь ответьте, мог ли такой человек украсть школьные дрова или способствовать такой краже?

Трубка молчала… В ней что-то потрескивало… Чимит Намсараевич так же непререкаемо сказал:

— Вы поторопились, товарищ директор. Попрошу вас зайти ко мне.

Он положил на аппарат телефонную трубку, отошел от стола. Жамбалов остановил парторга:

— Постой, Намсараевич… Я приглашу тетушку Сэжэдму, попрошу у нее прощения. Я и верно не так ей сказал, как надо бы… Расстроил старушку.

— Пригласишь? А зачем? Раз виноват, сходи к ней сам, извинись.

4

День начался невесело: через окно видно, что на улице густое молоко тумана… Туман приглушает звуки: мычание коров и телят на соседней ферме слышится будто из далекой дали… Мимо окна бесшумно проехала телега. Как промокашка впитывает чернила, как туман поглощает звуки.

Жамсаран Галданович проснулся давно. Да и спал ли он нынешней ночью? В пищеводе, а может, вверху желудка, кто его знает, где, лежит тяжелый камень. Нет, однако, не камень, какая-то тяжелая, злобная тяжесть… Она острыми, длинными когтями вцепилась в горло, рвет, давит желудок… Вот теперь подбирается к вискам.

Сильно сжав зубы, Жамсаран Галданович обессилевшими руками держится за спинку кровати, стонет… Он всегда скрывает свою боль, свои муки… Зачем показывать страдания, ведь никто не поможет, не облегчит… А тут уже не было сил: потихоньку позвал жену, сказал вроде бы с веселостью:

— Опять внутри этот черт ожил… Грызет потроха, гадина… Сделай-ка укол, ладно?

Сэжэдма всему научилась… Осторожно достала из кипящей кастрюли шприц, набрала лекарства, сделала укол… Платком утерла ему лоб, губы…

— Лежи, лежи… — проговорила он ободряюще. — Есть надо, чтобы поправиться… Не отмахивайся, Жамсаран. Тебе очень нужно питаться, очень нужно. Я бульон сварила, куриный… И говядина есть, свежая, утром соседи принесли, для тебя, Жамсаран… Все о тебе думают, все заботятся. Ну, попей бульона… Наваристый бульон, крепкий. — Она заплакала. — На одних уколах, на одних лекарствах куда уедешь?.. Помогай врачам, они говорят: твоя жизнь в твоих руках… Сам должен о себе думать. Хоть через силу, а ешь… На-ка кружечку, смотри, какой красивый… А пахнет как… ну, выпей…

— Не могу, Сэжэдма. Понимаю, что надо, а не могу… Выпью, еще хуже будет… Ты лучше сама, ладно? — Он погладил ее руку. — Думай о себе, смотри, как исхудала… Поешь, мне легче станет.

Жамсаран замолк, прикрыл веками глаза. Долго лежал так… Сэжэдма нежно гладила его седые волосы — белые с синеватым отливом.

Он еще что-то хотел сказать, даже весь напрягся. Сэжэдма наклонилась к нему, боялась пропустить, не расслышать какое-нибудь слово. Неожиданно он заговорил четко и громко:

— Больше сорока лет прожили… Всякое было — ссорились, мирились… Детей вырастили, в люди вывели… — Он тяжело задышал. — Знаю, помучил тебя — выпивал иногда, ну… всякое бывало. Прости меня, Сэжэдма, ты же моя единственная…

Никогда Жамсаран не говорил своей жене таких слов… Никогда в жизни… Сэжэдма оторопела… Из глаз полились слезы, лицо вдруг стало как у маленькой девочки, которую обидели…

— Одна ты у меня, — по-прежнему тихо продолжал Жамсаран. — Живи… Так не бывает, чтобы муж и жена вместе помирали, кому-то надо первым уйти… Не убивайся сильно-то… Потерпи.

Боль, видно, поутихла, он уже не так тяжело дышал, лицо стало спокойнее, страдания не искажали его.

— Ну, успокойся, жена… Иди-ка, умойся, а то зайдет кто-нибудь, прямо неловко, оба в слезах. Дай полотенце…

Сэжэдма поправила одеяло, обтерла мужу лицо, потихоньку пошла на кухню.

Туман полностью еще не рассеялся, но все на улице словно ожило: стало слышно, как фыркает лошадь, как мужик прикрикнул на ленивого коня, как хлестнул кнутом. Было слышно, как прогремели по твердой земле колеса, быстрее зацокали копыта…

Кони…

Жамсарану Галдановичу вдруг отчетливо привиделось, как сквозь стелющийся туман, не касаясь земли копытами, бесшумно проплыли несчетные табуны… Кони стлались сквозь туман, и все сквозь них светилось — дома и деревья, все, все… Как же так, такое невиданное дело… Больному хотелось остановить бесшумно скачущих коней, стойте, мол, куда вы? И черный красавец остановился, поднял шею с длинной, до земли, развевающейся гривой, постоял, попрядал ушами, словно вслушиваясь, что прикажет ему хозяин… Фыркнул вдруг, будто прощаясь, стремительной рысью помчался за табуном.

Прекрасен был тот быстроногий черный красавец…

Кони…

Кони — это давняя и вечная любовь, с ними связана вся его жизнь… Трудная жизнь. Вот она, вся проносится в памяти, стремительно и бесшумно, как тот бесконечный табун, который только что промчался сквозь редеющий туман…

В пятидесятые годы, помнится, было принято недостаточно продуманное решение: сначала извели всех коз… Вскоре настал черед лошадей: зачем нам лошади, вон сколько на селе техники, прибывают и прибывают машины, нечего делать коням, оттрудились, спасибо им, нет в них больше нужды, пора сокращать табуны. Нечего их жалеть, сокращать, сокращать… Этого требовали из района, настойчиво напоминали из республиканских учреждений, попробуй ослушайся…

Помнится, в Сосновке состоялся пленум райкома партии. Вялые, безликие выступления: «Что делать, жалко коней, каждый бурят поймет эту жалость, но ведь указание свыше… Наш долг выполнять, претворять в жизнь решения, принятые вышестоящими органами…»

«Нет, гордо рассуждал про себя Жамсаран Галданович, — Как можно с этим согласиться? Конь для бурята самое главное. Об этом обязательно скажу в своем выступлении. Коротко скажу, но так, чтобы все поняли, буряту нельзя без коня. Какой же бурят без коня? Даже представить невозможно…

Это первое и главное, что будет в моем выступлении… Потом очень спокойно объясню, что техника техникой, пускай ее будет в наших колхозах еще больше но есть у нас такие участки, где без лошади не обойтись — на небольших животноводческих фермах… Или, к примеру, пастьба скота — не будет же пастух или чабан пасти животных на автомобиле или на тракторе…

Есть у меня о чем сказать на пленуме райкома, думалось тогда Жамсарану Галдановичу, — Хозяйство наше должно быть прибыльным. И этим требованиям коневодство отвечает со всех сторон и в полной мере. Хорошо, конечно, содержать коней в теплых конюшнях, кормить овсом и сеном. Но ведь и под синим небом конь не пропадет, нет доброго корма, добудет ветошь из-под снега. Конь неприхотлив.