Поклон старикам

— Отпуск и путевка от неминуемого конца не спасут. Ездил я когда-то, лет десять назад, в Ялту, кажется. Двенадцать дней прожил и — ходу обратно, домой… Вот так. После этого дома с полмесяца проболел.

Санданов осуждающе покачал головой:

— Не согласен я с вами, Галданович… Надо отдыхать не один раз в десять лет, а ежегодно. И здоровье поправите, и силы накопите. Работа еще лучше пойдет.

— Погоди, — вдруг повеселел председатель, — ты на сколько моложе меня?

— Ну, на пятнадцать лет, — Санданов мотнул крепкой шеей, — А что?

— Ну, садись сюда. Чего удивляешься? Вот сюда, к столу заседаний. Попробуем, кто здоровее.

— Скандербека?

— Вот-вот. — Жамсаран Галданович снял пиджак, повесил на спинку стула, засучил рукава. — Ну, садись, попробуем.

Парторг чувствовал себя неловко, с жалостью посматривал на председателя.

— Несерьезно, — проговорил он, вытирая все же сухим платком вспотевшую руку. — Молодой да старый…

А Жамсаран Галданович и не думал отказываться от борьбы. Они сели друг против друга, сжали пальцы… Рука, шея, лицо председателя побелели. На пальцах, на толстом, как пень, могучем запястье парторга вздулись синие жилы.

Никто не мог одолеть другого… Не мигая смотрели соперники друг на друга, дрожа всем телом, трудно дыша, старались согнуть, прижать к столу руку противника.

«Вот черт, какой жилистый мужик… не могу одолеть… Хорошо хоть никто не видит. Позор же, стыдобушка», — подумал Санданов. Прошло еще какое-то время, он с трудом проговорил:

— Н-ну… оставим… сс-сил нн-нет. — Шумно дыша, он опустил руку.

— Вот так, — по-русски сказал председатель, тоже опуская руку. — Понял? Никому, имеющему уши, не говори, что я ослабел.

Санданов смущенно улыбнулся, покачал головой.

— Ну, знаете… Будут спрашивать, откажусь… Не в моих интересах признаваться. — Он помолчал. — Слушайте, Галданович, поговаривали, что вы когда-то разбили челюсть Дэлгэру Шойдонову… Дело давнее, можно бы и не вспоминать, просто интересно, правду ли говорят?

Председатель, еще и не отдышавшись как следует, весело блеснул глазами. Ответил, держась рукою за сердце:

— Чего там… Был такой неприятный случай. Вспоминать неловко… Но в молодости человек всегда горд и… не всегда еще умен… Тогда мы только что создали в Зазе колхоз… Нет, погоди, погоди… Лучше начать еще раньше… Хотя бы вот с чего: ты, однако, слышал, что в ту доколхозную пору в наших краях никто не мог тягаться по богатству, по числу скота с нашим богачом Шойдон-бабаем.

Вообще-то интересный был человек… Даже забавный. Поглядеть на него, жалость возьмет: ну, нищий и нищий. Ходил в драном, грязном халатишке, в стоптанных унтишках. А уж питался… хуже батрака у жадного хозяина. А богатства у него было даже не сказать сколько. Два-три раза в году пересчитывал коров в своих стадах, овец в отарах, коней в табунах. Как-то, не помню в какой буддийский праздник, соседи подпоили его для смеха крепкой аракушкой — молочной водкой, он вдруг и расхвастался: в моем, мол, табуне пятьсот красавцев коней, в стаде только дойных коров не то сто двадцать, не то сто сорок. Жирных овец с длинной шерстью триста голов. Представляешь?

Вот к нему я и нанялся на батрацкую работу. Пришел, помню, а он сидит за столом, хлебает тощую прокисшую молочную сыворотку… Поручил мне смотреть за табуном. А мне тогда всего одиннадцать годков было.

Ну, ходил за конями все знойное лето. Вспомнить страшно: изголодался, одежонка поизодралась, обовшивел.

Хозяин позволил мне вернуться в улус, когда уже завернули заморозки. Какой там заморозки — морозы завернули!

— Приходи, — сказал, — рассчитаюсь с тобой за работу.

Я, понятно, пришел, не заставил хозяина тревожиться, приглашать второй раз.

— Ну? — заинтересованно спросил Санданов.

— Шойдон-бабай бросил мне в мешок пять бараньих ножек, старый зимний халат — дэгэл своего сына, моток шерсти на носки. «Это, — сказал, — плата тебе, за работу».

— Шойдона, слышно, сослали?

— Не-ет… Надо было бы сослать, да он сам помер. С голодухи пропал. Все в улусе смеялись: при таком хозяйстве подох с голоду, а?

— Куда же его хозяйство подевалось? Коровы, кони, овцы? Да и в сундуках что-нибудь было, однако? Или пустые стояли?

— И в сундуках было, и в мешках… И в избе, и в завозне. В степи, в амбарах много всего было. Вот тут-то и начинается самое интересное…

Мне тогда было шестнадцать. Ходил в активистах. Самое дорогое время, приятно вспомнить. Но эти воспоминания — на другой раз, сейчас, значит, о Дэлгэре. Не знаю, как ему все эти дела удались, кто подучил? Или сам оказался дальновидным? Не знаю. Однако кто-то подучил. В общем, мы с удивлением услышали, что сынок Шойдона Дэлгэр проиграл в карты все отцовское состояние. И бродит, мол, голый и босый, голодный по агинской степи, попрошайничает. Представляешь?

Оказался у него в тех агинских местах непонятный дружок, какой-то Хатюн, он у нас был позже: заявился с какими-то приятелями, Дэлгэра привезли с собой, выгребли из дома все шойдоновское богатство, угнали весь его скот… Куда угнали? Никто не знает. А Дэлгэра оставили, с собой не взяли.

Ну, глядят наши улусники на жалкого, пришибленного Дэлгэра, он — ты только подумай — он у наших добрых, сердечных улусников не вызывал никакого участия, сожаления. Никому не захотелось сказать ему доброе слово. Наоборот, вспыхнула всеобщая ненависть которую так долго таили в себе, скрывали, боясь жестокой расправы, все наши люди.

По домам, по юртам, в сомонном совете, далее на улицах, повсюду люди кричали: «Кулацкого сынка — в ссылку! Насосался с проклятым своим отцом нашей крови, раздавить, его, клеща, без жалости!»

Мы в ту пору создавали колхоз. Ну, и сделал я, простить себе не могу, большую глупость, до сих пор каюсь… Пожалел паразита, настоял, чтобы приняли в колхоз. Все понимали, что не надо принимать, а смолчали. Не хотелось обижать председателя… Я ведь уже тогда был выбран председателем колхоза.

Дэлгэр, однако, чувствовал свою вину, ходил, не поднимая глаз, делал все, что ему поручали, любую работу. Но ведь характер, привычки ремнем не затянешь… Летом тысяча девятьсот тридцать четвертого года Дэлгэр оседлал лучшего колхозного гнедого жеребца и исчез… Куда уехал? Ничего мы не знали. Прошел, правда, слух, что он стал бандитом… Понимаешь, каково было мне? Но слух, он слух и есть, верить в него не хотелось… Прошло какое-то время, ну, дней с десяток, вернулся в улус твой отец Сандан-ахай, побывавший в аймачном центре. Приехал, и сразу ко мне. «Дэлгэр Шойдонов, — сказал, — связался с тем самым Хатюном, который вывез от нас все шойдоновское богатство, помнишь? И этому бандиту проиграл в карты нашего колхозного жеребца. И собирается удрать в Читу».

Ну, что было делать? Оседлал коня, взял харчей, поскакал в Сосновку. Мой Серый был отличным скакуном, в пути отдохнул только раз… Ты представь — семьдесят километров за полдня. Мчусь, а гнев так во мне и клокочет… Молодой был, горячий.

Дэлгэра я нашел сразу. Сгреб за грудки, размахнулся и — кулаком в подбородок. У меня даже пальцы хряснули. Вон, посмотри — до сих нор след… — Жамсаран показал руку.

— О-о, ничего отметина…

— Дэлгэр корчился у меня в ногах, а мне нестерпимо хотелось пнуть его ногой в поганую рожу. Но сдержался, сказал с брезгливостью: «Хотел дать тебе как следует, да передумал, от такого удара могут стать на место твои косые глаза. Лучше уж тебе, гаду, челюсть свернуть».

И врезал, после сдал в милицию, начальнику Осодоеву. Сразу вроде полегчало на душе, порысил домой. Вот как было.

Жамсаран Галданович вытер рукавом вспотевший лоб и только тут заметил, что в кабинете уже несколько человек, все они с интересом слушают его рассказ. Потом принялись уговаривать: расскажите, что дальше было… Как тут откажешься? Рассказал, как на рассвете добрался домой. Мы только-только поженились с Сэжэдмой… Вошел и вижу, что моя молодая жена чем-то ну прямо-таки потрясена… Я к ней, она стоит, точно не живая. «Что с тобой?» — спрашиваю. А она в ответ: «Ты убил Дэлгэра, да?»