Поклон старикам

— Прочти.

Ей писем не приходило, и это былое первое, измятое до дыр, видно, сотни раз читанное военное письмо. Волнение перехватило горло. Справившись с ним, Мария тихо начала:

— «… Мама, Дулма, Агванчик! Везучий я у вас. Ветер степной не догоняет, пуля вражья не попадает. Кулацкие не задевали, сейчас фашистские свищут мимо. Шагаю по нелегким дорогам войны, прямо в глаза смотрю гитлеровским извергам — за Родину, за вас, мои родные. С утроенной силой громим теперь врага. Уже недолго ждать вам меня.

Мама, радуйтесь, что родили такого везучего парня! Ей-богу, я везучий. Вот и вчера в бою смерть миновала меня. Вдруг что-то стукнуло в грудь, и я споткнулся… От неожиданности ли, от испуга ли я, Жанчип Аюшеев, плюхнулся наземь. Не знаю, долго ли лежал, но когда очнулся, стал трогать ноги, живот, грудь, лицо… Вроде бы живой, да и глаза моргают нормально. Интересно, как, думаю, я мог упасть. Что же за наваждение такое. Встаю, озираюсь кругом, замечаю своих солдат, которые замерли вокруг. Кто-то из них крикнул: «Жив командир!» А я отвечаю: «Не только жив, но цел и невредим». Знаете ли, родные, что случилось? Шальная пуля попала в часы, которые я носил в нагрудном кармане. Подаренные Дулмой перед нашей свадьбой, серебряные часы на серебряной цепочке спасли мою жизнь. Иначе бы — прямо в сердце».

Судорога свела горло, и Мария замолчала. Но тут же столкнулась с холодным взглядом Дулмы, в котором было немое требование. Глотая окончания слов, заикаясь, продолжала:

— «Крышка, механизм испорчены. Стрелки остановились на 22 часах 04 минутах. Запомните это время!»

— А в ту ночь, — равнодушно сказала Дулма, — на нашего Каурого напал волк.

Мария замолчала и только через некоторое время смогла продолжать:

— «Ах вы, гады, подарок моей любимой жены посмели испортить! Отплачу сполна вам за это!» — подумал я. И в тот день моя батарея отбила три танковые атаки противника. Я был как зверь. «Ну погодите же!» — шептал я. Десять танков оставили фашисты на поле боя. Вот так, моя Дулмаадай, ты спасла меня. Эти часы я буду носить до самых последних дней своих. Милые мои родные, вот какой я у вас везучий человек!»

Мария украдкой вытерла глаза. Да, необыкновенный человек это. Необыкновенная любовь!

Пагма изучала каждую вмятину и царапину на часах, словно это могло что-то изменить.

— Бабушка, дай мне! — вдруг крикнул Агван.

Пагма послушно встала и положила в руку Агвана часы. Потом, словно по узенькому мостику, тихо пошла к Дулме, высохшей, жилистой рукой коснулась ее кос. Дулма вздрогнула всем телом. Вздрогнула и Мария.

— Доченька моя. — Снова вздрогнула Дулма. Осторожно ступая, подошла Пагма к фотографии, сняла ее с гвоздя, стала рассматривать. — Был или не был у меня сын?

Фотография выпала из ее рук, и стекло разбилось. Мария кинулась поддержать пошатнувшуюся Пагму.

— Он подмигивает мне: «Везучий я», — говорит.

Мария задрожала.

— Повесьте мне папины ордена! Я хочу! — громко и властно сказал Агван. — Хочу!

Вот тут закричала Дулма:

— Замолчи. Не надо!

Но Белобородов неожиданно обрадовался:

— Пусть наденет.

Лицо его осунулось, видно, происходящее не только Марии, но и этим посторонним людям казалось невыносимым.

Улымжиев уже надевал на рубашку Агвана ордена. А возле Белобородова оказалась Пагма.

— О бедный ты, — запричитала она, — ты тоже покалечен, без руки. Храни тебя бог, сынок. Ради матери твоей.

Белобородов хрипло пробормотал:

— Не дождалась она меня, — и обнял единственной рукой острые высохшие плечи Пагмы.

Мария кинулась к двери и столкнулась с Содбо. Содбо ворвался без стука, радостный, с газетой в руках. И замер. Увидел Агвана, увешанного орденами, неподвижную Дулму, сгорбившуюся подавленную Бальжит, Пагму и обнявшего ее военного. Единственный глаз Содбо стал часто моргать.

— Как же так? Что же это? Жанчип…

— Ты что сказать пришел? — тихо спросила Пагма.

Все смотрели на Содбо. А Содбо повторял:

— Как же это? А? Как же теперь?

— Ты с какой вестью, сынок? — еще раз спросила Пагма.

Бальжит отобрала у Содбо газету, прочитала: «Откликнись, Мария. В госпитале под Львовом лежит тяжело раненный наш командир Степан Дронов. В бреду он часто зовет свою жену Машу. Говорит что-то про Бурятию. У нас возникла смутная надежда: не в Бурятии ли находится его жена Мария с дочерью? Помещаем их фотографию»…

Мария стояла не двигаясь. Громко крикнула Вика:

— Это папа наш жив!

Громко, что-то совсем непонятное, говорили Бальжит и Белобородов.

— Степан жив, — в самое ухо сказала ей Бальжит. Мария осела на пол, не понимая, что теперь будет?

— Как же теперь? — повторил Содбо.

5

Ночь тянется долго, так долго, как тянулась сперва зима. Вика разлеглась и прижала Агвана к стенке. В окне светло, потому что ночь светлая. Он не знает, сейчас ночь или уже утро, он боится двинуться, чтобы не разбудить Вику. Он хочет сбросить тяжелое одеяло и соскочить с кровати. Но это последняя ночь с Викой. Утром она навсегда уедет. Он толкает Вику в бок. Вика во сне улыбается и поворачивается к нему спиной. Тогда он хватает ее за плечо и поворачивает ее обратно на спину. Берет ее руку и кладет себе на грудь. Пусть ему будет жарко и тесно! Он кладет свою голову на ее подушку. Ее волосы щекочут ему лицо. Ему щекотно везде: и в носу, и в горле, и там, где сердце.

Вике нашли папу. Он так и знал. И ему тоже найдут. Он уверен в этом.

— Ты поплачь! — слышит он шепот тети Маши. — Легче будет.

Агван не дышит.

— Вот Степа выздоровеет, и вы с Агваном приедете к нам. Учить тебя буду. — Голос тети Маши тоже щекочет, — Он же хотел, чтобы ты стала певицей! Это твоя жизнь! — повторяет тетя Маша.

Ах, как ему жарко. Он задохнется сейчас. Он обнимает Викин локоть, гладит его. Он не отдаст тете Маше Вику, увезет ее на летник — и все: там они будут плавать в озере и ловить рыбу. Они будут собирать цветы. Он научит Вику плавать. Он покажет ей норки сусликов. А еще у него есть ласточки и их гнезда с яичками, а потом с птенцами, прямо в их избушке.

Тети Машин голос все щекочет его, щекочет. Мама уплывает синим облачком. «Ду-ду», «бу-бу» — кукует кукушка.

Разбудил его Викин голос:

— Пить, хочу пить!

Вика стояла, как в день приезда, возле печки. В розовом платье, и волосы обвиты розовой лентой. Он зажмурился, вспомнил, хотел закричать, но сжал зубы.

Бабушка молча укладывала в сумку свертки.

— Это тебе лепешки. А еще чулки на зиму.

Мамы не было. Агван, как затаившийся зверь, следил за всеми. Тетя Маша вся красная. Плакала, наверное. Ну и пусть! Зачем она увозит Вику?

Дядя Содбо вошел со свертком. Агван даже задрожал от злости. Это все он, он увозит Вику. Потом вошла тетя Бальжит, очень тихая, старая.

— Лошади готовы. Скоро вы?

У бабушки опустились руки, она уселась на кровать.

— Погоди ты, не беги. Хоть нагляжусь. Больше не увижу.

Вика смеялась. Прыгала возле печки, как когда-то Малашка, и смеялась:

— Тетя Бальжит, мы на поезде поедем? У меня папа нашелся. Мы на поезде поедем?

Он еще крепче сжал зубы.

Тетя Маша сердито одернула Вику:

— Тише, разбудишь Агвана.

И стало тихо, очень тихо. Он зажмурился, чтоб Вика не увидела, что он смотрит.

— Он всю ночь не спал, — прошептала бабушка. — Всю ночь. Затосковал.

И тогда он закричал:

— Я спал.

К нему подскочила Вика:

— Здравствуй. Я уезжаю. Скоро поезд.

Вика погладила его плечо, но он отпихнул ее, соскочил с кровати, натянул штаны и рубаху. Сел на пол, на кабанью шкуру, прижался головой к бабушкиной ноге. Отвернулся от Вики. Ну и пусть уезжает. На что она ему нужна!

Застучал со всего маху обеими руками по кабаньей шкуре:

— Вот тебе, вот.

Вика хотела было схватить его за руку, но он повалился на спину и стал брыкаться.