Тайна дразнит разум

— Посторонних нет?

Калугин успокоил его и в свою очередь спросил:

— Хвоста нет?

— Нет, но видел Пискуна. — Рассказывая о встрече, Ларионов подчеркнул близорукость архивариуса. — Недавно Пискун был на приеме у Зиновьева в качестве его биографа. Сопровождала Зелуцкая…

— Дочь аптекаря Гершеля?

— Да. Она устроила ему свидание с Григорием. — Бывший контрразведчик прикрыл окно, задернул шторку. — Надежнее.

Полумрак его вполне устраивал. Вынимая из кармана пиджака папиросы, он выронил сыромятный ремешок.

— Онежский, — уважительно прошептал он, поднимая с пола. — Батя сыромятил: кожу мочил в овсяном квасе, потом на конном вороте тянул; затем мял, пропитал ворванью и березовым дегтем. Да еще подкоптил…

— Не твоя ли это биография, друг мой?

— Почти! — оживился Ларионов. — Белые исполосовали так, что до сих пор красные рубцы выступают, когда моюсь в бане…

— Где так?

— В Белом море. На острове Мудьюг. Из той тюрьмы наш брат не выходил живым. И меня б доконали. Да ко мне в камеру бросили по ошибке парня. Ему утром на волю, а он, избитый, взял да и помер. Вот вместо него, точно граф Монте-Кристо, вышел я…

(Дорогой читатель, речь идет о подлинной истории подлинного героя: Ларионов, как и многие в моем романе, лицо не вымышленное.)

Сын рыбака любовно погладил белесый ремешок:

— Партизанил. Ходил со мной в разведку. Я отвоевался на Севере. И там же, в Мурманске, подружился с Мартыновым. — Курящий так сильно затянулся, что кончик папиросы превратился в огонек и осветил улыбку рассказчика. — Саше повезло. Милиционер сопровождал его только до Любани. На этой станции наш друг пересел на московский поезд и махнул в ЦК комсомола. Там обещали сообщить куда надо…

— Нет, батенька, с Мартыновым обошлись сурово. Зиновьев требует от нас беспрекословного подчинения, а сам частенько не выполняет решений ЦК. Не раз подводил. Не так ли?

Ларионов смекнул, почему «старик» снова перешел на Зиновьева, и заговорил совсем тихо:

— В Ленинграде есть кружок «высшего типа». Организован Григорием. Особый список слушателей. У дверей контролер. Меня не пустили. Явная конспирация…

— Темы занятий известны?

— Черта с два! — Он загасил окурок и, не повышая голоса, продолжал: — Члены кружка — приближенные Зиновьева. Они говорят: «Гриша читает главы из своей будущей книги». Если так, к чему же подпольщина?

— Голубчик, год назад мы дружно били троцкистов, но одно дело — атакующий Троцкий, лишенный ответственных постов, и другое — мирно руководящий Зиновьев. Любой его акт можно истолковать как разумный: требуя дисциплины, укрепляешь партию; переводишь коммуниста с повышением — повышаешь уровень партийных кадров; а то, что автор не всех приглашает на читку своей рукописи, ему виднее, кого звать. Так или не так?

— Резонно! — улыбнулся гость. — Все по Уставу партии…

— Однако, друг мой, кто здесь сменил тебя?

— Дима Иванов. Выдвинулся в Луге, затем работал в Питере…

— И был завербован Зиновьевым, — Калугин рассказал о вчерашнем выступлении Димы и заверил: — Ему ничего не будет…

— А за малый проступок — с милиционером. Дима — клакёр! У «Гриши» (он любит такое обращение) целая шайка рекламистов: они требуют, чтобы именем Зиновьева называли районы, города, заводы, учебные заведения. А я беседовал с путиловцами и другими рабочими, так ушам своим не поверил: «актер», «краснобай», «карьерист»! Из ста пролетариев, может, один верит ему.

— А вот еще факт! Недавно Зиновьев, в противовес «Большевику», хотел создать свой теоретический журнал, но ЦК не разрешил. — Калугин включил настольную лампу и пересел на диван поближе к собеседнику: — Был на квартире Фукса?

— Как же! — вспыхнул Ларионов. — Берта так обрадовалась комнатке с видом на Волхов, что забыла о клятве, данной мужу, и назвала фельетон «Непрочитанная макулатура»…

— Брак, что ли?

— Свеженькие московские газеты шли прямо на склад в макулатуру: вся наша область без «Известий» и «Правды». Преступление! Не зря Гриша принял срочные меры. На квартире Фукса был обыск, изъяли черновик фельетона, взяли с автора подписку не разглашать суть рукописи. Вот бы по душам поговорить с Фуксом: наверняка добавил бы…

— Увы, голубчик, он запуган: при одном слове «фельетон» — немеет. Дождемся приезда Берты…

— Да, чуть не забыл! — встрепенулся контрразведчик. — Достоверно знаю: Троцкий притих со злым умыслом — сколачивает «золотой фонд» для подпольной работенки.

«Старик» схватил собеседника за руки:

— Вот бы узнать источник — откуда поступает золото? Нет ли новгородского?

— Постараюсь разведать.

— Отлично! Звони в ГПУ: вызывай только Воркуна. — Историк энергично поднялся с дивана, достал с полки том «Энциклопедического словаря» и вынул из него обстоятельное письмо, адресованное в ЦК: — Здесь пока моя подпись. Но уверен, что и Воркун, и Семенов, и Робэне, и Левит, и многие другие ленинцы подпишут…

Ларионов поднес лист к зеленому свету, внимательно прочитал документ и, не раздумывая, поставил свою фамилию:

— Назрело! Правильно! Разоблачим раскольников! — Он увидел круглый будильник, тикающий на столе, и взялся за портфельчик. — Жаль! Но мне пора. Нина ждет. Обговорить свадьбу надо…

Он еще раз бросил взгляд на блестящий никелированный колпачок часов и обнял «старика», прижался щекой к его лицу, словно предчувствовал долгую разлуку с близким человеком.

— Да, забыл, тебе от Саши Мартынова поклон. У него здесь тоже невеста. Но его не отпустят. Мы не скрываем свою дружбу с тобой. А ты у них на особом учете. Будь осторожен, старик! Тот же Пискун, возможно, глаз не спускает с тебя…

Соратники попрощались. Боясь потревожить собак, закрытых в сарае, Ларионов вылез в окно. На выходе из палисадника он вспомнил про открытую калитку и подумал: «Монах шпионит».

Несмолкаемый шум, напор пыли с запахом бензина пробудили город от ночной спячки. Несмотря на раннее утро, новгородцы распахивали окна, выходили на балконы и улыбчиво-бодро что-то кричали. Закон резонанса действовал избирательно: не все буфеты звенели посудой, но дома Московской улицы дрогнули, когда следом за легковыми загромыхали грузовики, омнибусы и красные пожарные машины.

Я проспал старт машин, зато застал происшествие. Возле Соловьевской гостиницы американский студебеккер, груженный запасными частями, задним колесом продавил булыжную мостовую, но не застрял: накренился, скрипнул и, взвыв мотором, проскочил.

На месте провала зияла глубокая воронка. Из толпы зевак шустрый смугленок заглянул в яму. Затем слетал в столовую, где работал, и вернулся с корзиной. В подземной камере оказался ворох бересты. Ни я, ни другие очевидцы не догадались взять да и развернуть берестяной свиток. Возможно, свершилось непоправимое: мальчуган разжигал на кухне большой самовар уникальными документами, грамотами из домашнего архива Борецкой, поскольку клад бересты находился на земельном участке Марфы Посадницы.

Я же заинтересовался не находками, а подземельем. Именно здесь, на углу Московской и Рогатицы, Калугин наметил поиск подземного хода. И наметил очень кстати: сегодня «Звезда» поместила пятую заметку о таинственном подвале, который, как установила научная комиссия, относится к началу XIX века.

Я снова припустил. Пока лазейка не зарыта, надо организовать экспедицию с ребятами. Они, конечно, обрадуются. И учитель похвалит меня за такое известие.

В южной части Кремля, где застекленная оранжерея благоухала розами, башня Кокуй манила к себе народной легендой: когда-то дозорная вежа служила тюрьмой и в ее каменных стенах маялся князь Серебряный.

Сейчас из башенной пасти доносилось хлестанье карт. Подступы к убежищу заросли репейником и крапивой. Рядом под сводом стрельницы тявкнула собачонка, и все стихло. Мягко ступая, я подкрался к дверному проему башни. На полу старая солома, обсосанные чинарики и прозрачные шкурки от колбасы. Куда же девались ночлежники? От темного угла веет прохладой. Так и есть! Небольшой пролом в стене вел на крутой спуск ко рву с тиной. Кругом ни души. Укрытие надежное. Я подал условный знак свистом и, поджидая ребят, заметил на ветхой стене следы угля: