Тайна дразнит разум

— Почему же ты не бываешь в этом доме? — Он показал на желтый дом без единого цветочка на окнах. — Нуте?

— Аптекарь проклял дочь за то, что она вышла за русского.

«Вот с кем надо повидаться», — решил Калугин и попросил ученика познакомить его с тетей Юлей:

— И хорошо бы сейчас…

А когда они вышли на Московскую улицу, Николай Николаевич спросил:

— Мальчик мой, ты хорошо знаешь свою родословную?..

Удивительно, он лучше меня знает мою родню. Я объяснил это тем, что историк не мог не заинтересоваться земляками, которые помогали революционерам в царское время.

В те годы мне, «дворянскому сынку», приходилось выслушивать разное. И вдруг, словно желанный душ в жару, признание Калугина. Оказывается, он, гимназистом, получал стипендию, учрежденную моим дедом; более года работал у него личным секретарем, а также вместе со всеми ссыльными жил в нашем садовом флигеле.

— Твой дед, судебный заседатель, всегда заступался за бедных. Кстати, его служебный стол в приемной когда-то принадлежал Герцену. — Учитель взял меня под локоть. — Я тоже сохранил память о добром человеке…

Надо же, малиновая тетрадь, содержащая «Логику открытия», — подарок моего дедушки. Только сейчас я осознал, почему Николай Николаевич бесплатно подготовил меня в педтехникум, да и теперь столько времени тратит на меня.

Старый большевик не забыл добра. Он называл моего дедушку «либералом», но произносил это слово уважительно, не то что Пучежский — презрительно. Историк помог мне восстановить историю фамилии Масловских. Они, ей-ей, достойны того, чтобы рассказать о них подробней.

Когда-то запорожец с буйным чубом умыкнул дочь турецкого султана. Паша донес русскому царю. Тот приказал: похитителю отсечь руку, а жертву вернуть отцу. Молодоженов приютила Польша. Там украинец Масловенко сменил фамилию на Масловского. А в Россию вернулся лишь внук беглеца — отчаянный рубака. За свою храбрость и военные заслуги он был пожалован званием дворянина. Его имя сохранил редут Бородинского поля.

Наследники патриота, братья Масловские, тоже дали о себе знать. Дмитрий Федорович, военный теоретик, восстал против «академистов», которые до небес возносили европейских полководцев. Одним из первых он поднял на щит Суворова, Кутузова, Нахимова, Скобелева. За что и увековечен в Большой Советской энциклопедии.

А сын его, Сергей Дмитриевич Масловский, сидя в Петропавловской крепости, написал роман и укрылся псевдонимом «С. Мстиславский», хотя широкая известность пришла к нему после книги «Грач — птица весенняя».

Второй брат Дмитрия, Константин Федорович, мой дед, родился под счастливой звездой: выиграл по лотерее двести тысяч серебром. Ныне это больше миллиона. Он, еще вчера бедный новгородский чиновник, покупает жилой дом, два флигеля с большим садом и смежное здание для благотворительной цели. Большие деньги одного делают эгоистом, другого — меценатом: Масловский учредил стипендии для бедных детей, богадельню для престарелых и приют для сирот, а также обеспечил добровольную дружину лошадьми и пожарной машиной.

И неудивительно, что именно он, добряк, предоставил ссыльным революционерам флигель в саду.

А дети его? Виктор, агроном, мой отец, женился на революционерке. Борис, химик, активный участник первой революции, спасаясь от ареста, сбежал из родного города. Георгий, врач, прятал в своей комнате листовки и партийные документы. Когда же провокатор Базненко выдал конспиративную квартиру и в дом Масловского нагрянули с обыском, то Георгий успел сунуть улики в отцовский портфель. Отец это видел и не выдал сына. Наоборот, снял фуражку, шинель (только что вернулся со службы) и, сверкая орденами, повысил голос: «Может, и меня обыщете?!» В тот год мой дедушка был вице-губернатором, и жандармы, понятно, отступили.

Последний эпизод мы с учителем восприняли по-разному: я отметил находчивость дедушки, а он почему-то обратил внимание на дедовский портфель:

— Голубчик, ты не помнишь его цвет?

Я верил, что мой дядя Гоня наверняка сохранил портфель как реликвию подпольщиков, и заметил, что спутник прибавил шагу. Мы шли по Московской в сторону Федоровского ручья. За мостом справа, рядом с пожарной каланчой, жил мой сосед Сева Кочетов (будущий автор «Журбиных»), а чуть дальше, через дорогу, белел наш двухэтажный дом № 89.

Нижний этаж занимали четыре семьи Масловских, в том числе и мои родители (до переезда в Антоново), а верхний этаж — военкомат. Так что под нашими окнами новобранцы горланили:

Видимо, и на историка хлынули воспоминания:

— Ваш дом — аракчеевской эпохи. В нем сохранилась сказочная печь — разноцветье фигурных изразцов восемнадцатого века. Но мне дороже всего лабиринты сводчатого подвала с выходом в сад. Там я прятал запрещенную литературу. Кстати, это новгородец Минцлов, библиограф-писатель, составил список редчайших книг, в который входили и крамольные издания.

«Какое счастье, — думал я, — что в каждом русском городе есть свой летописец, не будь рядом со мной Калугина, конечно же мое перо не проникло бы в тайны нашей родословной».

У Масловских столько собак, что Николай Николаевич, кажется, забыл все на свете: огромный бесхвостый волкодав, пара легавых и дворовый на цепи… самый настоящий волк. Что ни пес — типаж! Охотник смело подошел к серому:

— А ты, волчище, как сюда попал?

У Калугина особый подход к собакам: волк и волкодав даже не зарычали на редкого гостя. Все же его подстраховал дядя Гоня. Он, стоя на крыльце, весело приветствовал:

— Сколько лет, сколько зим! Не иначе как в отпуске! Прошу! Хотя вам и не нужен врач. Вы признаете только Плутарха!

— Верно, друг мой! — улыбнулся историк, подавая руку.

Георгий Константинович провел нас в просторную комнату, где фасад деревенской избы и дощатый частокол с калиткой отгородили для докторского кабинета половину зала. Здесь все мне знакомо: резной стол, кресло с конской дугой вместо спинки, русские пословицы, выжженные по дереву, и подарок моего отца — инкубатор, в котором дядя выращивал вакцину.

Пока охотники обменивались воспоминаниями, я выполнил очередное упражнение — мысленно нарисовал портрет дядюшки: у него продолговатое лицо, маленькие черные усики и прямой пробор в темных коротких волосах. Военную выправку подчеркивали френч, галифе и офицерские сапоги. Говорил он медленно:

— На Федоровском ручье я открываю первый рентгеновский кабинет. До зарезу нужен свинец. Подскажи выход.

— Выход простой, голубчик, — он притопнул ногой. — В подвале, в секторе под ванной, торчит толстая свинцовая труба. В нее я прятал брошюры. Не пустил на дробь?

— Нет! Забыл про нее. Спасибо! Ну и память у тебя!

— И твою проверю. — Калугин ощупал потрепанный портфель из черной кожи, лежащий на этажерке. — Какого цвета был отцовский?

— Зеленый, крокодиловый.

— Сохранил? — насторожился историк. — Нуте?

— Я вложил в него чудом уцелевшую листовку, свой рассказ о подпольных делах в нашем доме и передал Иванову. Он тогда ведал Музеем революции…

— Прохвост! Себе присвоил! — возмутился старый большевик и тут же приветливо встретил входящую тетю Юлю: — Вы, голубушка, очень кстати. Посекретничаем немножко…

Через «калитку» он вывел ее в зал, где на длинном рояле нежилась белая кошка. Я догадался, о чем будет спрашивать учитель старшую дочь Гершеля, и понял, почему он пощадил дядю Гоню: ведь из-за него аптекарь проклял дочь свою.

Вернулась она в кабинет бледная, с печальными выразительными глазами, отчего стала еще больше походить на актрису дореволюционного фильма, лишь короткая стрижка напоминала нэповское время.

Мы вышли во двор молча. Калугин оглянулся на дом, где захлопнулась дверь, и тихо, с досадой в голосе, сказал мне:

— Иванов и Пучежский требуют расселить Масловских — покончить с «дворянским гнездом», но пока я тут — этого не допущу.