Тайна дразнит разум

— Любуется иностранными машинами…

Калугин постучался в железную дверь орготдела. Там за невысокой перегородкой высокий мужчина в синем костюме вынимал личные дела из бурого массивного сейфа.

— А-а! Отпускник! — обрадовался Семенов. Его внимательные, глубокопосаженные глаза не могли не заметить перемену в лице старшего товарища: — Что случилось?

Краевед давно приметил Алексея Михайловича: тот, будучи секретарем Валдайского укома, написал дельную брошюру «Экономика Валдайского уезда» и повесть «На перекрестке», изданную издательством «Прибой».

(Дорогой читатель, в 1938 году Семенов возглавит ленинградский журнал «Звезда» и на его страницах опубликует мою первую повесть «Неуч».)

Алексей Михайлович только что вернулся из санатория. Он поздоровел, лицо загорело, но в эту минуту председателю Контрольной комиссии было не до расспросов и любезностей. В нем все клокотало от возмущения. Он рассказал о горькой судьбе хранилища, попросил личное дело Иванова и расположился на широком подоконнике с видом на Софийскую звонницу.

Изучая анкету, он обратил внимание на страницу автобиографии. Она была старинным листом, вырванным из журнала монастырской тюрьмы с графами: кто сидел, за что сидел, как вел себя арестант-еретик. Вспомнилась редкая находка Передольского. Выходит, Пискун отлично знал ценное содержание архива консистории и все же пустил его на обертку, а чистые листы взял себе.

— Завтра дочитаю! — Калугин вернул личное дело Иванова и оставил на хранение коллективную жалобу. Ему предстояло вести экскурсию с иностранцами.

— Николай Николаевич! — вспомнил Семенов. Его голос, как у всех легочных больных, с небольшой хрипотцой. — У нас инструктор из Ленинграда. Ваше личное дело у него. Все к тому, что вас переведут с повышением.

«Святой Алеша», — подумал Калугин о товарище, который был на девятнадцать лет младше его.

Не в меру распалилось солнце: в тени 30 градусов. Ослепительные лучи круто ломались меж бронзовыми фигурами памятника. У подножия монумента каменные плиты обдавали ноги жаром. Калугин легко переносил зной: ежедневное купание, начатое в ссылке, приучило организм к температурным перепадам, а поврежденный позвоночник даже ноет без тепла.

Вчера европейские магнаты кормили белую армию, а сегодня нам, защитникам Советов, приходится ухаживать за капиталистами. Только жизнь способна на такие сюрпризы!

Поджидая группу интуристов во главе с профессором Шарфом, историк обратился к микешинскому монументу: тот упрямо хранил тайну Тысячелетия. Поднятый над гранитным монолитом державный шар стерегут в три круга: литые герои Родины, массивная бронзовая ограда и чугунные столбы с фонарями, похожими на гренадерские шапки.

Охрана плотная! И все же он проникнет через этот кордон, найдет таинственное изваяние, хотя в данный момент его мысли снова вернулись в мир случайностей. Их так много, что не считаться с ними — глупо. В своем труде он учел роль интуиции, а вот значение случайности до конца не продумал. А ведь интуиция и случайность, — рассуждал он, не замечая ни жары, ни прохожих, — железно взаимосвязаны. Многие великие открытия обязаны случаю. И чаще всего его подмечает не разум, а интуиция. Какой же вывод? Заранее настраивай мозг на возможную случайность, ибо она — позывная внутренней необходимости. А еще лучше — продолжай ежедневный поиск. Неудачи рано или поздно переходят в удачу: но не отступай, не бойся отвлеченного анализа. Вот вспомним Белинского. Вооружившись методом Гегеля, он смело вторгался в мир своевольных муз. Казалось: философская критика отпугнет писателей, а Достоевский, Тургенев, Толстой, наоборот, вдохновлялись статьями неистового Виссариона.

Калугин сравнительно быстро обратил внимание на прикрытую статую сибиряка, но не так-то просто подобрать к фигуре тунгуса нужный ключ проникновения. И снова гость-случай!

Исследователь подвел интуристов к памятнику в тот миг, когда луч солнца проник меж статуями Ивана III и Петра I и высветил руку загадочной фигуры.

— Смотрите! — указал краевед на Сибиряка. — Тунгус ладонями поддерживает русскую державу! Единственный на пьедестале обращен лицом к символу великого государства! Кто он? Князь? Царь? Нет! Представитель малых народностей, воспетый Пушкиным. Все наши народы и народности должны взять в свои руки державу! Любое царствование кончается царствованием народа!

И все же раскрытие тайны далось не так просто: надо было не раз оглядеть памятник, надо было осознать закон истории о неизбежной победе народа, надо было увидеть в творении Микешина зеркало русской революции и, наконец, надо было во всем сиянии представить Отчизну зарубежным гостям.

А гости онемели от неожиданности: им показалось, что памятник России воздвигнут не в 1862 году, а после Октября. Довольный за своего друга, Курт Шарф от имени сводной группы иностранцев благодарил историка за увлекательную экскурсию и преподнес ему красочный рекламный альбом «Мерседес».

Калугин тоже благодарен гегельянцу: философские наскоки доктора еще более укрепили веру автора в свою «Логику открытия»; теперь он не сомневался, что его ученик самостоятельно откроет тайну Тысячелетия.

А пока что Глеб помогает ему, председателю детской комиссии. Вратарь заинтересовал Филю и Циркача газетными заметками про тайну дома № 6. Под интригующим заглавием местная газета «Звезда» поместила четыре корреспонденции о старом подвале, откуда-де берет начало подземный ход.

Калугин вместе с немцами проехал в Антоново. Там наметил с Глебом ближайший план действия и прошел с ним, счастливчиком, в рощу белых берез. Там они нечаянно встретили Берегиню в компании французов.

Николай Николаевич попросил актрису дать концерт в антоновском Доме юношества. Она охотно согласилась, хотя предварительно не договорилась со своими баянистами.

Домой Калугин возвращался, насвистывая песню гражданской войны. На пустынной набережной, возле Белой башни, его поджидал Воркун. Глаза чекиста были встревожены радостью. Дымя папиросой, он пробасил:

— Дружище, тайное становится явным.

На сей раз Калугин знал, о чем пойдет речь. Накануне между ними состоялся разговор без свидетелей. Иван, получив приглашение на заседание комиссии, решающей судьбу памятника России, заявил приятелю: «Уверен, ты исполосуешь красную рубаху!» Николай Николаевич впервые дал понять другу, что Пучежский заручился поддержкой не только Клявс-Клявина, но и самого Зиновьева. А тот, председатель Ленсовета, пользуясь властью, заслал в Новгород своих подпевал, обеспечил большинство голосов. «Так что схватка за памятник может закончиться печально: монумент сломают, и нас — в разные стороны подальше от Волхова!» Наконец чекист сообразил, что к чему, и крепко выругался: «Глава оппозиции — штрейкбрехер революции?!» — «Да, голубчик, то была не случайность!»

Калугин переждал, когда мимо проедет телега с бочкой, и пожал приятельскую руку:

— Какую тайну раскрыл?

— Не раскрыл! Они сами себя разоблачили…

— Кто они?

— Только бегло, коротко! — Иван отбросил окурок в сторону земляного вала: — Меня ждет Тамара. Вот-вот…

— Не волнуйся! Вторые роды легче. Говори!

— Вчера вечером в клубе «Молодая гвардия» Дима Иванов загнул речь: Зиновьева представил единственным вождем партии. Его освистали. Скандал! Доложили Клявс-Клявину. Тот ночью позвонил на квартиру шефа. У того и голос осел. С трудом опомнился. Затребовал письменное «объяснение». Сказал: «Поручите расследовать объективному губкомовцу…»

— Кому же доверили?

— Клявс-Клявин порекомендовал своего заместителя Семенова…

— Позволь! Он же не в курсе дела: два месяца лечился…

— Вот-вот! Для него, непосвященного, выступление Димы — это ребячество, ораторский запал.

— Я открою глаза Семенову!

— Поздно, дружище! «Объяснение» Семенова уже уехало с нарочным в Питер, — чекист решительно расправил вислые усы: — Надо махнуть в ЦК!

— Друг мой, с пустым портфелем в Москву не ездят: заиметь хотя бы один письменный документ, хотя бы коллективное письмо ленинцев.