Словесное древо

телеграммы. Прошу о валенках. Полушубок и проч. получил. Говорю с ним, как с

тобой и плачу. Ты пишешь мне, чтобы я не унывал и был спокоен, но подумай, дитятко,

ведь впереди четыре года с лишком проклятого положения нарымского ссыльного!

Если бы я попал ногой или рукой в капкан, я бы оставил ему руку или ногу, а сам бы

ушел, но силе, которая держит меня в плену - не нужно моих рук и ног и я глубоко

несчастен от сознания этого, здоровье мое страшно пошатнулось. Целыми неделями я

питаюсь лишь кипятком и хлебом. Ильюшина бабушка послала очень хорошую

посылку - пользую ее со всей скупостью, и земным поклоном кланяюсь за эту

потрясающую душу милостыню, передай бабушке про сие. Скажи, что особенно был

хорош и памятен чай, уже давно я не пивал такого. От доктора В. М. Б. получил

телег<рамму>, 20 руб. с деревни, медсвид<етельства> не получил.

По твоему уверению, что ты будешь платить за комнату — я поселился у вдовы

остячки в старинной избе над самой рекой Обью - за оконцем водный блеск и сизость,

виден желтый противоположный берег. По ночам летят с криком перелетные гуси.

Огромную печь посреди избы остячка начинает топить на рассвете такими же поленья-

ми, какими топят камские пароходы. Я за бревенчатой, обмазанной глиной с навозом

стеной — слушаю странную музыку нарымских пустынь и неустанного ветра с океана.

217

Ни одного дня не бывает здесь без пронзительного ветра, а битва и борьба чугунных

туч, никогда и нигде мною не виданная. Изба большая, с подвалом. В углу «Знамение»,

высеченное из камня, и грубо раскрашено, помнит еще Ермака. Остячка говорит, как

мужик, и ругается матерно на цепную собаку в жалком из жердей придворке. Сейчас 12

ч. дня. Часы отбивает колокол посреди поселка. Летит густой снег. Прощай, Толечка,

теплое сердце мое, любимый художник и роковое дитя мое! Прощай, не медли

письмом. Торопись делать добро, чтоб не опоздать тебе, как опоздал ты в феврале! Кто

спросит обо мне — передай всем любовь мою. Милые, желанные люди — как бы я

припал к ногам вашим, наревелся бы досыта от горечи сердца и радости, что могу еще

обнять вас, что я жив еще. Ведь, вероятно, скоро кончится путь мой земной. По-види-

мому, ждать мне иной свободы нечего. Не ищу славы человеческой — нуждаюсь лишь

в одном прощении и забвении моих грехов вольных и невольных. Простите все! Адрес

прежний.

25 сентября 1934 г.

❖❖❖

От Льва Ивановича получил прямо какое-то окровавленное письмо — он сослан в

концлагерь в Мариинск в Сибири на три года. Ты, кажется, должен его немножко

припомнить, он в последнее время жил у меня. Несчастный парень. Сколько ему

стоило кожи и голодовок кончить университет, и вот апофеоз!

Еще раз прошу о письме. Не забывай. Быть может, недолго тебе придется

беспокоиться обо мне. Кланяюсь Зинаиде Павловне. Пусть она простит меня, а я

желаю ей счастья и искреннего благополучия. Пусть ее красота и молодость украшают

твои труды и дни! Еще раз прощай!

221. Н. Ф. ХРИСТОФОРОВОЙ

5 октября 1934 г. Колпашево

Дорогая Надежда Федоровна, кланяюсь Вам земным поклоном, приветствую от

всей крови сердечной, преисполняясь глубокой преданностью и благодарностью за

Ваше милосердие ко мне недостойному. Под хмурым нарымским небом, под

неустанным воющим болотным ветром, в сизое утро и в осенние косматые ночи -

простираюсь к Вам душой своей и, умываясь слезами, вызываю перед внутренним

своим зрением все дни и часы, прожитые мною в общении с Вами. Какой великий

смысл в них, во днях чистоты и в часах святых слов и благоуханных мечтаний! Но всё

как сон волшебный. Я в жестокой нарымской ссылке. Это ужасное событие

исполняется на мне в полной мере. За оконцем остяцкой избы, где преклонила голову

моя узорная славянская муза, давно крутится снег, за ним чернеет и гудит река Обь, по

которой изредка проползает пароход — единственный вестник о том, что где-то есть

иной мир, люди, а быть может, и привет с родным гнездом. Едкая слезная соль

разъедает глаза, когда я провожал глазами пароход: «Прощай! Скажи своим свистом и

паром живым людям, что поэт великой страны, ее красоты и судьбы, остается на

долгую волчью зиму в заточении — и, быть может, не увидит новой весны!» Мое

здоровье весьма плохое. Средств для жизни, конечно, никаких, свирепо голодаю, из

угла гонят и могут выгнать на снег, если почуют, что я не могу за него уплатить.

Н<адежда> А<ндреевна> прислала месяц назад 30 руб. Это единственная помощь за

последнее время. — Что же дальше? Близкий человек Толя не имеет ничего, кроме

ученической субсидии. Квартира запечатана, и трудно чего-либо добиться поло-

жительного о моем жалком имуществе, правда, есть из Москвы письмо с описанием

впечатлений от съезда писателей. Оказывается, на съезде писателей упорно ходили

слухи, что мое положение должно измениться к лучшему и что будто бы Горький стоит

за это. Но слухи остаются в воздухе, а я неизбежно и точно, как часы на морозе, зами-

раю кровью, сердцем, дыханием. Увы! для писательской публики, занятой лишь

218

саморекламой и самолюбованием, я неощутим как страдающее живое существо, в

лучшем случае я для нее лишь повод для ядовитых разговоров и недовольства - никому

и в голову не приходит подать мне кусок хлеба. Такова моя судьба как русского

художника, так и живого человека. И вновь, и снова я умоляю о помощи, о милостыне.

С двадцатых чисел октября пароходы встанут. Остается помощь по одному телеграфу.

Пока не закует мороз рек и болот -почта не ходит. Я писал Ник<олаю> Семен<овичу>.

Ответа нет. Да и вообще мне в силу условий ссылки — почти невозможно списаться с

кем-либо из больших и известных людей. К этому есть препятствия. Вот почему я

прошу переговорить с ними лично. В первую очередь о куске насущном, а потом о

дальнейшем спасении. Посоветуйтесь с Н. Г. Чулковой, она поговорит со своим мужем

и т. д. Как отнесется Антонина Васил<ьевна> Нежданова? Она может посоветоваться

со Станиславским, а он в свою очередь с Горьким. Нужно известить Веру Фигнер - ее

выслушает Крупская и, конечно, посоветует самое дельное. Очень бы не мешало

поставить в известность профес<сора> Павлова в Ленинграде, он меня весьма ценит.

Конечно, всё это не по телефону, а только лично или особым письмом. Еще раз

извещаю Вас, что Ваши три посылки я получил в целости и, как это ни тяжело, я

вынужден вновь просить Вас не оставить меня милостыней, хотя бы же первое время -

если возможно — телеграфом. Простите. Прощайте и благословите.

5 октября 34 г.

222. В. Н. ГОРБАЧЕВОЙ

223. Н. Ф. ХРИСТОФОРОВОЙ

24 октября 1934 г. Томск

Дорогая Надежда Федоровна. На самый праздник Покрова меня перевели из

Колпашева в город Томск, это на тысячу верст ближе к Москве. Такой перевод нужно

принять за милость и снисхождение, но, выйдя с парохода в ненастное и студеное утро,

я очутился второй раз в ссылке без угла и без куска хлеба. Уныло со своим узлом я

побрел по неизмеримо грязным улицам Томска. Кой-где присаживался, то на

случайную скамейку у ворот, то на какой-либо приступок. Промокший до костей,

голодный и холодный, уже в потемки я постучался в первую дверь кособокого

старинного дома на глухой окраине города — в надежде выпросить ночлег Христа

ради. К моему удивлению, меня встретил средних лет бледный, с кудрявыми волосами

и такой же бородкой человек — приветствием: «Провидение послало нам гостя!

Проходите, раздевайтесь, вероятно, устали». При этих словах человек с улыбкой стал

раздевать меня, придвинул стул, стал на колени и стащил с моих ног густо