Словесное древо

4 июля 1934 г. Колпашев

Незабвенное мое дитятко. Кланяюсь я тебе низко, приветствую, благословляю и

целую душевно! Я писал тебе несколько писем, но ответа на них не получал, исключая

двух телеграмм — одну в Томск, другую — в Колпашев, по которым сужу, что что-то

до тебя дошло. Со слезами благодарю твое сердце за заботу. Сознание, что кто-то меня

пожалел — дает мне силы тянуть унылые дни, а они воистину так тошны и унылы, что

нужно быть остяком, чтобы найти в них смысл и содержание! К тому же я болен,

давнишняя болезнь сердца теперь остро дает себя знать, — я без сил, хожу и шатаюсь,

к тому же в дверь мою постучалась мертвой костью неизбежная в здешнем краю

тетушка Малярия. Два дня и две ночи меня трясло то в поту, то во льду. Лекарств,

конечно, никаких.

Сейчас 12 ч. дня, за окном тяжелое, низкое, совершенно зимнее небо; тускло,

свинцово-зеленым блеском мреет жалкий картофельный огород, за ним две огромных,

покосившихся избы без изгороди, без единого кустика вокруг; собака, похожая головой

на щуку, сидит прямо в грязи и как околевшая неподвижно смотрит в бухлое серое

небо. Я никогда не мыслил, что есть в мире такие окаянные места.

Из обломка стакана, который заменяет мне чернильницу, я пишу тебе. Не можешь

ли ты твоей свежей головкой уловить, что со мной? Кончилась ли моя жизнь или

начинается иная, полная привидений и болотных призраков, которые беззвучны и лишь

обдают меня сырым холодом? Я сейчас дрожу, нужно бы затопить печку, но дров нет,

потому что они десять руб. воз. Послали меня в общежитие исполкома — это только

что срубленный длинный дом, с модными огромными окнами, стекла которых с одного

<окна> с треском вылетают из рам, уступая первому налетевшему ветру. Помещение —

летнее. В щели пола виден свет и трава, и т. д. Как я буду коротать в нем 60-градусную

зиму? Есть каморка в полземлянке, оконце выходит на Обь, за ним растет куст лебеды;

каморка шагов пять длины и три ширины с печуркой — плата 15 руб. в месяц без дров.

Что делать? Напиши об этом.

Ссыльные своими руками нарыли здесь целые улицы землянок и живут в них. С

непривычки в землянке - как в могиле - очень обидно. Стены такой ямы выложены

досками, мелким лесом, крыша покрыта дерном и завалена всяким хламом; горшок,

обломок железа заменяет трубу. На зиму я совершенно голый - есть надежда достать

сермяги — но нужно 1У2 кило ваты, черных ниток и метров шесть черной подложки,

хотя бы самой дешевой и марли, чтобы настегать вату. Подумай об этом, согрева моя

теплая, нельзя ли хотя через добрых людей, достать всё это, зашить в тряпку и послать

ценной посылкой?.. То-то бы была радость мне голому!

205

Когда я ехал или, скорей, когда нас везли из Томска в Колпашев, кто-то, видимо,

узнавший меня, послал мне через конвоира ватную коротенькую курточку — вот и вся

моя одежда — что делать? Как быть? Всё, что было на мне, - всё пропало. Как, не буду

описывать, нельзя ли устроить мне, хотя бы коллективную посылку — ведь можно 15

кило круп, сахару, чаю, белых сухарей. Здесь нет ничего, одна жалкая столовка, где я

проедаю 1 р. 10 к. за хлёбово и 49 коп. 700 гр. черного хлеба — это один раз в день.

Кружку кипятку разными извинениями выпрашиваю у соседей по бараку. Просыпаюсь

с кислым ощущением голода под ложечкой. Столовка открывается в три часа дня.

Сплю я на чужой койке, которую грозят взять от меня хозяева -нужно приобретать

какую-либо кроватушку, какой-либо стол, лавку. Одним словом, бед моих не

перечислить. Написал в Москву в Красный Крест помощи заключенным и ссыльным -

жене Горького Екатерине Пешковой — просил о содействии дать мне минус шесть или

даже двенадцать без прикрепления к одному месту. Просил затребовать из Бюро

медицинской экспертизы удостоверение о моей инвалидности второй группы.

Удостоверение осталось у меня в Москве в немецкой большой Библии. Если бы оно

было со мной — я бы был уже давно в Вятской губ. Так как инвалидность второй

группы дает прямое освобождение или минуса — шесть. Припомни, дитятко, когда мы

ходили с тобой в Бюро медэкспертизы, поговори с Белогород-ским или с Нарбутом —

нет ли у них возможности получить вновь на меня удостоверение? В крайнем случае

сходи сам — ведь, наверно, ведутся какие-либо записи выданных документов? Если

получишь удостоверение, то оригинала не посылай (непременно ценным письмом), а

засвидетельствованную нотариально копию. Ах, если бы у меня был на руках этот

документ! Всё бы пошло по-другому. Если Зинаида Павловна доберется до моих

вещей, то в первую очередь пусть переберет тщательно листы немецкой Библии - она

самая большая из моих старинных книг, удостоверение заложено приблизительно

около первой половины листов Библии. Если она найдет, то высылать мне

засвидетельствованную нотариальную копию, а оригинал беречь накрепко. Местная

комиссия по больным чисто арестантская — всех подозревают в симуляции, и только

такой документ, как мой — заставит здешних врачей отнестись ко мне внимательней.

Есть такой закон — по которому инвалид второй группы освобождается совсем или

переводится на минус — шесть или двенадцать. При одной мысли об этом я

становлюсь счастливым. Где ты проводишь лето? Доволен ли? Как твое искусство? Как

жизнеощущение? Софья Андреевна говорила мне зимой, что можно купить у тебя мой

портрет. Как твой взгляд? В таких бедствиях, как мое, отцы продают своих дочерей и

кровных в рабство. Подумай об этом. Я всю жизнь не понимал себя и того, что руки

мои не приучены гнуться лишь к себе. Я не пил, не ел один, всегда кого-либо угощал

— попросту кормил, потому, вероятно, сейчас жду и от людей чего-то и как-то странно,

что для людей это очень тяжело и сложно, когда для меня всё связанное с помощью

другому было простым и даже приятным.

Прости меня, ангел мой, что я возлагаю на тебя всякие заботы. Но когда пробил час

железной проверки моей жизни, то во всем мире один ты для меня и существуешь. Вот

почему я не молчу перед тобой о своих бедствиях и ранах, твоя молодая душа

оказывается крепче моей - я нуждаюсь в тебе, как и в утешителе. Твоя телеграмма

«Будь совершенно спокоен», думаю, не безосновательна, но как быть спокойным в

моем положении? Ни одного волоса на моей голове и бороде не осталось

<не>выбеленным несчастием. Ты теперь бы и не узнал своего поэта, а мои красивые,

знаменитые и раздушенные знакомые пришли бы попросту в испуг и не

удовлетворились бы одной дезинфекцией после моего визита, а самую бы обивку стула

или дивана спороли бы и отдали в стирку или заменили бы ее новой. <Часть текста

утрагена.>

206

Вот уже четвертый лист пишу тебе и не могу оторваться от бумаги. Но всего не

перескажешь. В ужас прихожу от грозящей зимы. Из Москвы мне выслали две рубахи

и пару кальсон, два полотенца, простыню, две наволочки, пять носовых платков, двое

носков, наволоку тиковую — набить постель, сухарей ржаных, немного чаю, конфет

маленько, мыла и сала свиного. Кланяюсь земно этим людям — за их милосердие. Но,

вероятно, всё это только на свежие раны - со временем охладеют, и это приводит меня в

леденящий ужас. Как я буду без милостыни?! Лучше умереть или погрузиться в тайгу,

чтобы задрал медведь, чем остаться без любви и сожаленья! Мне так необходима

керосиновая кухня, их у меня в Москве две, одна с чугунной накладкой, другая с

высокой трубой — обыкновенная. Вот если бы эту обыкновенную, вылив керосин,

уложить в крепкий ящичек и послать мне почтой, какое бы было для меня удобство!

Вместе можно положить котелки, две вилки и два ножа — чер<енки> из слоновой