Словесное древо

меня еще недавно было немало. Я погибну в Нарыме без милостыни со стороны, без

одежды, без пищи и без копейки. Поговорите с В. Ивановым, Леоновым! Нельзя ли

написать Шолохову и Пантелеймону Романову, Смирнову-Сокольскому. Если будет

исходить просьба от Вас — они помогут. Если пять человек дадут по жалких 20 руб. в

месяц, то я останусь жив. Сходите к Антонине Васильевне Неждановой, Б<ольшой>

Кисловский пер<еулок>, дом 4. Поговорите с ней обо мне - и о том, чтобы она

поговорила с Горьким - об облегчении моего положения. Скажите А<нтонине>

В<асильевне>, что Горькому будет приятно видеть ее — не забудьте. Они давно знако-

мы — еще по Италии, когда Алексей Макс<имович> был там в изгнании. Объясните

Неждановой просьбу: убавить срок ссылки (дано пять лет по 58-10 статье за поэму

«Погорельщина» и агитацию ею).

Дать минус шесть или даже двенадцать без прикрепления к месту ссылки. Оставить

мне мою писательскую пенсию, просить ГПУ передать мои рукописи в архив

Оргкомитета писателей. Если раздобудете денег, то пришлите их телеграфом, —

письма и посылки идут месяц и больше. Обрадовали бы, если бы соорудили посылочку

— чаю, сахару, сухарей из белого хлеба, компоту от цинги, — простите, но я так

тоскую по всему этому! Здоровье мое сильно пошатнулось. - Теперь бы Вы меня и не

узнали бы — такой я стал. Сообщите - можно ли Вам послать доверенность на всё мое

имущество, что на квартире на Гранатном, № 12. Сообщите телеграммой о Вашем

согласии. Поговорите с С. Клычковым об этом же — быть может, ему удобней и квар-

тира у него свободна в доме писателей. Помогите, родимая, простираюсь к Вам

сердцем своим, целую Ваши ноги и плачу кровавыми слезами. Милосердие и русская

поэзия будут Вам благодарны. Адрес: поселок Колпашев Томского округа, Сев<еро>-

Запад<ной> Сибири, до востребования Николаю Ал. Клюеву.

Нельзя ли о переводе меня в лучшие климатические условия поговорить в

Оргкомитете писателей — на том основании, что я по тяжелой болезни сердца и

общего ревматизма — погибну в Нарыме!!

203. Н. С. ГОЛОВАНОВУ

18 июня 1934 г. Колпашево

Дорогой Н. С!

Ради моей судьбы как художника, так и человека, помогите мне милостыней, ибо

только на помощь сердец, чувствующих трагедию русской музы, всё мое упование.

Все свои самые прекрасные и заветные вещи я предоставляю на Вашу оценку и

усмотрение. Помогите! Телеграфом, т. к. почта сюда ходит очень долго. Прошу о

пищевой посылке. Умоляю о помощи великую Нежданову. Целую ноги Ваши и плачу

кровавыми слезами! Выслан я за стихи. Больше за мной ничего не водится. Адрес:

поселок Колпашево Нарымского округа Север<о>-Запад<ной> Сибири.

Н. Клюев.

203

204. Л. Э. КРАВЧЕНКО

27 июня 1934 г. Колпашево

Получил перевод по телеграфу 27-го июня. Всем сердцем Ваш. Жду письма, адрес

— до востребования, Федору Васильевичу Иванову. Для перевода и посылок адрес

остается прежний, т. е. с моей фамилией, именем и отчеством. Прошу усердно

написать письмо. Я посылал их несколько.

205. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

Вторая половина июня 1934 г. Колпашево

Дорогое дитятко, я послал тебе две телеграммы и большое спешное письмо и

доверенность - просил известить о получении телеграфом, но нет и нет от тебя

весточки! Ну, здравствуй! Целую тебя крепко и заочно в сердце твое, такое уже

мужественное, прекрасное и простое! Прошу тебя известить телеграфом, где ты

будешь проводить летний отдых, лучше бы всего в Сочи в санатории писателей — по-

принимал бы мацесты, укрепил бы сердце и нервы. Теперь там самое бархатное солнце

и виноград. Простираюсь памятью к хрустальным берегам югочерноморья... Где ты,

сказка моя? Я живу днем. Когда наступает ночь, с ужасом думаю, что проснусь к новым

страданиям. Конечно, достаточно мне услышать звук твоего голоса, чтоб я проснулся и

пришел в себя, а так я разрушаюсь невероятно быстро, а главное, не могу

гармонизировать себя, собрать в кучу. Знаю, что многие миллионы двуногих существ

всю жизнь пребывают в таком именно состоянии и что оно весьма помогает тому,

чтобы слиться с человеческим стадом, но я знаю, что тогда нужно сказать прости себе

как художнику, а это равносильно для меня самоубийству.

Дорогое дитя мое! Я бы не хотел и для меня очень тяжело описывать тебе свои

нужды, ведь нище<та> скучная вещь, и пронзать твое сердце видениями и жалами

горя, будней, голода и холода — самое вредное дело. Припомни нашу совместную

жизнь, когда всё мое напряжение было устремлено на то, чтобы украсить, насколько

позволяли обстоятельства, твое бытие. Хотя бы чашкой кофе, сдобными пышками,

стихами и образным мышлением... Теперь же как мне быть? Я в великой нищете.

Впереди... Но что об этом рассуждать? Иногда собираюсь с рассудком и становится

понятным, что меня нужно поддержать первое время, авось мои тяжелые крылья,

сейчас влачащиеся по земле, я смогу поднять. Моя муза, чувствую, не выпускает из

своих тонких перстов своей славянской свирели. Я написал, хотя и сквозь кровавые

слезы, но звучащую и пламенную поэму. Пришлю ее тебе. Отдай перепечатать на

машинке, без опечаток и искажений, со всей тщательностью и усердием, а именно так,

как были напечатаны стихи, к титульному листу которых ты собственноручно

приложил мой портрет, писанный на Вятке на берегу с цветами в руках — помнишь?

Вот только такой и должна быть перепечатка моей новой поэмы. Шрифт должен быть

чистый, не размазанный лилово, не тесно строчка от строчки, с соблюдением всех

правил и указаний авторской рукописи и без единой опечатки, а не так, как были напе-

чатаны стихи «О чем шумят седые кедры», что, как говорил мне Браун, и прочитать

нельзя, и что стало препятствием к их напечатанию и даже вызвало подозрение в их

художественности. Всё зависит от рукописи и как ее преподнесешь. Прошу тебя

запомнить это и потрудиться для моей новой поэмы, на которую я возлагаю большие

надежды. Это самое искреннейшее и высоко зовущее мое произведение. Оно написано

не для гонорара и не с ветра, а оправдано и куплено ценой крови и страдания. Но всё,

повторяю, зависит от того, как его преподнести чужим, холодным глазам. Если при

чтении люди будут спотыкаться на каждом слове и тем самым рвать ритм и образы, то

поэма обречена на провал. Это знают все поэты. Перепечатка не за спасибо и не

любительская стоит недорого. Текста немного. Лучше всего пишущая машинка,

кажется, системы ундервуд. Прежде чем отдавать печатать, нужно спросить и систему

204

машинки, а то есть ужасные, мелкие и мазаные. Отнюдь не красным шрифтом —

лучше всего черным. Всё это очень серьезно.

С радостью я всматривался в снимок с портрета твоей работы — Зощенко. Как ты

растешь, дитя мое! Глупая болтовня Сонечки Кали-тиной, конечно, ни при чем. Но

сколько вкуса в Зощенко! И античный барельеф на стене, и простота позы придают

глубину и смывают всякое легкомыслие с этого писателя. Мера портрета, пропорция,

весь план говорят о высоком твоем чутье. Прошу тебя, присылай мне всё, что можешь.

Снимки, книги, журналы. В моем сером бытии всё это будет празднично и сладко! У

меня голые стены, но на зиму, вероятно, придется залечь в земляную яму с каменкой,

как в черной бане, так как я не смогу платить за жилье 20 руб. в месяц. Ах, если бы

были эти аккуратные ежемесячные 20 рублей! Я бы имел совершенно отдельную келью

с избяной плотной дверью, с оконцем на сосновый перелесок, с теплом, тишиной и

чистотой, отсутствие которых причиняет мне нестерпимые страдание! Подумай об

этом, дитятко!

206. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО