Записки мерзавца (сборник)

   Полковник Блейш -- последний командир Марковской дивизии времен Новороссийского разгрома.

   Храбрость -- о храбрости не принято было говорить среди марковцев -- он ходил в атаку во весь рост, всегда впереди дивизии.

   Жестокость -- ее не замечали среди марковцев -- в этом году марковцы редко брали пленных.

   Начисто выбритый, благоухающий, напудренный, пристально наблюдает Блейш жуткие сцены после боя, равнодушно слушает залпы расстрелов, брезгливо смотрит на начавшийся грабеж.

   С неизменным флакончиком кокаина в боковом кармане, этот бесстрастный ледяной человек, с каждым боем все более молчаливый, все более мрачный, пройдет сотни верст до Орла и обратно, не выпуская из рук винтовки, проходя по трупам, чрез грабежи, насилия, пожары.

   Понял ли Блейш фатальный уклон гражданской бойни, или душа его уже давно была сражена, и продолжала жить лишь щеголеватая оболочка педантичного офицера в пальто старого образца, только, никогда не участвуя лично в зверствах и грабежах, он не находил и слов порицания.

   Он истреблял трусость, дезертирство; храбрость покрывала все...

   Каменный гость -- говорили о нем в ставке...

   Дойдя со своей дивизией до Новороссийска, он умер от сыпняка в один из последних дней. Уже на пристанях обезумевшие люди бросались в ледяную воду, вплавь к английскому рейду, а Блейша хоронили на лафете единственного уцелевшего дивизионного орудия. За лафетом шли страшные марковцы. Еще вчера они врывались в дома на Серебряковской, принося смерть, насилие, грабеж. Сегодня они плакали такими слезами, какими едва ли плакали даже их бесчисленные жертвы, рассеянные в степях Дона, Кубани, в вязких грунтах центральной России.

   От Нежинцева к Блейшу: цена двух лет белого опыта. От пустоцвета мечтателя к немилостивому кондотьеру. Движение попыталось отогреть Россию сжиганием горсточки зажженных душ. Движение добилось единственно возможного результата: горсточки пепла. Теперь и она рассеялась в ледяном норд-осте Новороссийска, в соляном смерче Сивашей.

III

   Жертва кокаина и "логики"... Генерал Слащев. Кокаином побеждал большевиков, "логикой" победил добровольческую психологию и, проиграв с белыми, пытается отыграться у красных.

   Энергия и талант Слащева-Крымского создали шестой акт трагедии; страх пред Слащевым-Вешателем унял даже тех трогательных бескорыстных большевистских квартирьеров, которые вырастали за месяц до красных в лоне профессиональных союзов, "демократических" дум, независимых редакций и умирали через месяц после красных... в подвалах метких чека.

   Двумя юнкерскими училищами, горстью донских казаков преградил дорогу русской лавине этот почти легендарный человек, достойный, если не прижизненной статуи, то загробного внимания ада.

   Безумным усилием воли, опьяненный ненавистью, кокаином, хронической бессонницей, бодрствуя целыми неделями, он сумел продержаться вопреки стратегическому смыслу, указывавшему на невозможность, вопреки наехавшей толпе воевод без воеводства, эту невозможность создавших, вопреки забастовкам единственного военного завода.

   У Сивашей кулаки Каменева, по Южному Берегу гуляет капитан Орлов с зелеными офицерами, в Севастополе и Феодосии рабочие не выгружают снарядов, но зато во всех портах высаживаются банды эвакуированных из Новороссийска и громят "напоследок" города; в довершение всех несчастий приезжает "Южно-русское Правительство", заявляя о своих прерогативах, а Деникин и Махров требуют подчинения и угрожают смещением.

   Слащев поспевает всюду.

   "Не смей спать, -- будит он на рассвете своего несчастного адъютанта, -- едем в тыл усмирять", -- и к полудню на столбах, фонарях, деревьях города Симферополя замелькают Полковники, Штабс-Ротмистры, Поручики с лаконической надписью: "Приказом Генерала Слащева за грабеж".

   К вечеру он появится в Севастополе, и восемь главарей забастовки, оправданные за отсутствием улик, попадут в его поезд; не солоно хлебавши, отойдет от прямого провода Махров, Деникин разведет руками и скажет: "Что же с ним делать, ведь придется его расстрелять, лучше оставьте его..."

   А к утру Слащев снова у Джанкоя.

   За ночь большевики прорвали Сивашские позиции и двигаются на полуостров...

   Остается последний резерв--1000 юнкеров.

   С винтовкой в судорожно сведенных руках, с безумным взором остекленевших глаз, поведет он эту кучку навстречу соленому весеннему ветру, в лоб пулеметам, в дико-неравный, фантастический бой.

   Через несколько часов большевики хлынут назад, а Слащев, вызванный к аппарату Министром Юстиции, запрашивающим о судьбе восьми, исступленно кричит: "Не беспокойтесь, они уже расстреляны, атака отбита..."

   В первый раз за три года осуществляются "железо и кровь", проводится диктатура в ее страшном, ничем не прикрытом значении.

   "Требую от вас всех максимума работы для победы. Ничего не обещаю. Кого надо повешу!" -- с такими речами, высокий и строгий, входит он в гудящую толпу севастопольских рабочих, без оружия, без охраны, в развевающейся черкеске, с одним трясущимся ординарцем...

   Забастовка прекращается...

   "Я ничего не понимаю, я отказываюсь верить, -- говорит человек, знающий его с пятилетнего возраста, -- если б вы знали, что это за доброе отзывчивое сердце, какой это кроткий молодой человек, какой это нежный и верный товарищ, мечтательный, как женщина, увлекающийся, как гимназист..."

   Дрожат интенданты, смиряется Орлов, еле дышит тыл, боготворят войска и удерживается полуостров.

   В последний раз в роли диктатора мелькнет его издерганное лицо с остекленевшими глазами на генеральском совете (22 марта 1920), наметившем кандидатуру Врангеля.

   Прямо с поезда проехал во дворец, в полной боевой форме, окруженный чинами своей свиты. Посидел с полчаса, бахнул какую-то очередную Слащевщину и уехал обратно: "Я ничего не знаю, мне некогда..."

   Снова летит жуткий поезд, приводя в оцепенение начальников станций, вызывая воспоминания о прошлом и страх пред будущим... А Слащев, сидя над картой и чертя схемы, твердит в сомнамбулическом забытьи: "Кокаин, водка, нитроглицерин, черт, дьявол, только не спать, только не спать..." И все так же восторженно глядит на генерала его молодой статный ординарец "Никита", его переодетая бесстрашная жена...

* * *

   Цинцинат никогда не нюхал кокаина, и, вероятно, не сумел бы отстоять Крым. В свою очередь и Слащев, попытавшись заняться ремеслом Цинцината, -- разведением капусты на Босфоре, -- скоро разочаровался и заерзал. Полемика с Врангелем, малопоучительные разговоры с пожизненным матросом Федором Баткиным, необходимость считать каждый пиастр -- не для этого он громил Махно, Петлюру, Егорьева, не для этого рисковал жизнью, не для этого три года назад в компании четырех таких же отчаянных, таких же à tout faire, {готовых ко всему (фр.).} восстал он против всей России и сумел поднять Северный Кавказ. Сшитый из одного куска, Слащев остался и в своем Босфорском уединении девственно верен добровольческим канонам. Движение развивалось без всякой идеологии; движение возвещало, что оно не за монархию и не за республику, не за собственность и не за республику, не за собственность и не за коммуну, не за погромы и не против погромов, не за землю и волю и не против земли и воли. Мы за Россию, великую, единую, неделимую. И баста... Все счета подведены...

   Уже тогда, в 1918--19, люди, проводящие грань меж патриотизмом полкового буфетчика и чутьем истинной государственности, понимали, что лозунг Деникина и остальных добровльцев лишен содержания и чреват соблазнами. Большевики сразу нащупали это больное место и принялись для удержания власти строить "великую, единую, неделимую".

   Империализм Троцкого, расходясь в конечных целях с империализмом Деникина, в лозунге вполне с ним сходился. Для мировой революции нужна сильная красная армия -- "Россия великая"; для защиты от "мировой буржуазии" и для централизации власти в комитет партии необходима -- "единая и неделимая"...