Записки мерзавца (сборник)

   Три года назад, в снежную ночь на хорошем автомобиле, Пуришкевич отвозил труп Распутина на острова. Три года назад в строгом зале Мариинского дворца Трубецкой держал свою знаменитую речь о темных силах, Протопопове, Штюрмере и т. д.: "Это не люди, это тени..."

   Пуришкевич до последнего дня остался тем же бессарабским депутатом, которого некогда Головин удалял на 15 заседаний. Суетился, сновал из Одессы в Ростов, из Ростова в Кисловодск, из Кисловодска в Новороссийск. Везде хотел создать какую-то новую национальную партию в духе вульгаризованного Аксакова, а главное -- обличал, бранил, грозил. В Одессе обличал союзников -- высылал д'Ансельм, в Ростове обличал и союзников, и казаков -- высылал донской атаман; в Кисловодске затаившей дыхание титулованной аудитории разъяснял, что начальник французского штаба в Одессе Fridenberger есть не кто иной, как кременчугский еврей Фриденберг, друг Троцкого и т. п. и т. п. Следовали бешеные апплодисменты и предупреждение со стороны Терского главноначальствующего.

   Лысый демон бестактности, осунувшийся, желчный, страдающий манией преследования, он хотел страстно любить Россию, но пока что изошел ненавистью к тем, кто, по его мнению, являлся врагом России. Годы волнений, крепость и революционный трибунал заметно сокрушили неугомонного человека: в нем уже была трещина, не заполнимая никакой иронией. Поблекли речи, подешевели сарказмы, не удавались экспромты. Деловая работа? На ее месте воцарилась беспредметная суетня: деклассированная, сбродная армия была глубоко враждебна душе корневого человека старого режима. Можно любить того, кто ненавидит тебя, но нельзя любить того, кого сам ненавидишь. Он бы не смог вступить в Москву Деникина...

   В деревянном некрашенном гробу лежала лишь оболочка Пуришкевича, душа его умерла уже очень давно -- 27 февраля 1917 г. Петербургский норд-ост предупредил своего новороссийского собрата.

   ...Пробеженствовав три года, у грани обетованной земли, лицом к солнцу запада, падавшему в море, среди панической бредящей толпы умер князь Евгений Николаевич Трубецкой. От сыпняка в Новороссийске: хрестоматический конец человека той развалившейся России...

   Три года бежать и терять в каждом городе приобретенное двухсотлетней культурой предков, длинной великолепной жизнью!..

   Трубецкой пережил все, во что уходил корнями, из чего рос к разуму, который так и не воссиял ни для него, ни для его друзей. Пережил Московский университет. Помнил тихую зарю Буслаева, разделил рабочую страду Соловьева, Ключевского, брата Сергея, Стороженко и увидел... обязательные курсы начетчика Скворцова, прожектора Ларина. Как он завидовал друзьям его радостной юности! Максим Ковалевский, не увидевший лица Медузы, щедрый Петроний, влюбленный в жизнь, за час до смерти перечитывающий Лермонтовского "Ангела": "Ах, еще бы этих скучных песен земли..."

   Корш, ушедший под гром первых победных Карпат, в багряном свете могущества России, в апофеозе собственной славы.

   Брат Сергей, чье сердце остановилось на пороге эпохи, в которую он верил как в золотой век русской культуры, как в полное осуществление великого Логоса. А Евгений -- он пережил даже самую возможность национального возрождения, национальной культуры: Россия проводила его некрашеный гроб Востоком именно Ксеркса, а не Христа. После религиозно-философского общества, после "Русских Ведомостей", после "трудной Господней работы" -- завета Вл. Соловьева -- кончилось все, одним ударом. Редакции, общества, судебные уставы, земства, университетские семинары, научная работа.

   Ему было за шестьдесят; грузный русский барин, совместивший в своей фигуре неповоротливую мощь родной земли и тревожные надрывы западных всходов -- Трубецкой почувствовал себя в кромешной тьме. Солнце разума скрывалось от него за мохнатыми спинами западных наркомпроса, пролеткульта, в ледяной пустыне снова зачадили лучины, и он перестал верить в землю обетованную... Ибо не было больше краеугольного камня его миросозерцания -- веры в русский народ. Когда рухнул этот камень, все обратилось в кучу мусора. Сорок лет подряд Трубецкой убеждал, писал, проповедывал, доказывал: существует правда русского народа, выстраданная, объективно обоснованная, заслуженная, самая высшая правда в мире. "Любовь моя к народу -- ответил он однажды П. Б. Струве -- не темный подсознательный эрос, не беспричинное влечение. Я поклоняюсь не народу, а той правде, что за ним..."

   Ответил так уже накануне, в 1916 году, в "Русской Мысли", редактируемой Струве; а в 1920, за две недели до смерти, в газете "Великая Россия", редактируемой тем же Струве, страшным воплем в сердце раненого богатыря Трубецкой заревел: "Неужели Вы думаете, что эту сволочь можно учить аграрной реформой..."

   ...В оборванной медвежьей шубе московского охотника, с длинными рукавами, волочившимися по тротуару, с мутными, никого не видящими глазами, проходил он свои последние дни. На Серебряковской улице бушевали облавы, норд-ост заглушал тревожные

   сирены, с гор доносилась пальба: наступали зеленые... Красные, зеленые, белые... Трубецкой умер от того, чем мы пытались жить. Правда, разделившаяся на цвета, перестала быть правдой.

   Огненная Русь потухла от дыхания смертоносных марсиан. Оставалось бредить -- но бредить он не захотел...

   В некрашенном гробу на Новороссийское кладбище отвезли последнюю Москву... По-прежнему завывал норд-ост и провожал уходившие в море корабли своей страшной песнью эвакуации. О том, что еще много бесноватых жертв осталось на проклятом берегу. О том, что Его Величество Сыпняк для сбора тучных урожаев посылает новые полчиша своих быстроногих жнецов.

   О том, что не скоро кончится бред занемогшей оскорбленной земли...

   По Серебряковской проходили хромые подростки в мохнатых пальто; в примерзшие к посиневшим губам, изломанные трубы они дули изо всех сил: "Похоронный марш"? "Сильва"? "Коль славен"? Кто знает? Кто возьмется угадать...

МИРАЖИ

..."На четвертые сутки в полдень одинокая пальма издали казалась журавелем колодца. Когда же на горизонте блеснула полоска новой волны песков, некоторые из нас кинулись бежать с хриплым криком: "Озеро! Вода!"...

(Из записок путешественника в пустыне)

I

   До сих пор не могу понять. Было все это наяву, в действительной жизни, во всех полагающихся измерениях -- или просто от тропической жары, от тропических снегов, от болотных испарений, от болотной сырости встали гигантские миражи и поползли по окровавленному Кавказу... Английские полковники создавали республики, Сергей Городецкий прославлял праздник Байрама, Матвей Скобелев требовал от антанты de jure признать грузинскую республику, перводумец Рамишвили налаживал полицейский аппарат, а мой старый московский приятель поэт Тициан Табидзе, сидя в кафе "Добази" на Головинском, с трудом припоминал русские слова... Единственное, что осталось от всех трех республик, единственное, ради чего, пожалуй, стоило им существовать, -- Судейкинская раскраска тифлисского кабаре "Хамелеон", бакинские портреты Сорина...

   Не английского же толстозадого "бобби" втаскивать в историю в качестве эмблемы закавказского опыта? Не особый же тифлисский отряд -- жалкая пародия организации Лациса -- оправдает собой 2 ¹/₂ тяжких года?

   Нам каждый гость ниспослан Богом,

   Какой бы ни был он страны...

   В числе гостей оказалась к счастью и кучка незваных оборванных русских. И из всей человеческой рвани, -- жадной до каратов, щедрой на посулы, тугой на дары, -- занесенной в миражные реепублики люксами четырех ллойдов, кое-какой след оставили лишь застенчивые нежелательные люди.