Записки мерзавца (сборник)

   Так, некогда, на перепутьи культур, на базарах Востока особенно гордо звучала латинская речь! Civis romanus sum... {Я -- гражданин Рима (лат.).}

II

   Все уже давно кончилось. Четыре ллойда увезли обратно жадных варягов, Судейкин и Сорин в Париже, тут же и три правительства. Делить нам больше нечего, патентов на проницательность нигде не выдают...

   Утром просыпаюсь, сажусь на коврик, обкладываюсь газетами и читаю, читаю, читаю.

   Que le monde est grand à la lumière des lampes,

   Aux yeux du souvenir que le monde est petit...

   {Как мир велик при свете дня.

   Как мелок мир в лучах воспоминанья... (фр.).}

   Все фамилии знакомы, все дороги изъезжены, жили во всех отелях, сидели во всех кофейнях. Английских адмиралов, американских комиссаров, французских послов, итальянских консулов, международных контрразведчиков -- кто ж их не запомнил из числа тех, по крайней мере, кто побывал в стране миражей?

* * *

   Вот и вчера -- раскрыл "Матэн". Гляжу: письмо с Кавказа. Ага, то, что надо. Кто пишет: Одетт Кен... Так! Год 1920, весна, лето, город Тифлис, а если по нашей особой живой хронологии: Деникин уже уехал в Лондон, Кривошеий еще не приезжал в Севастополь.

   Длинная, нескладная, руки, как плети, плечи прокалывают легкий батист, синие-пресиние круги под глазами, если б не единственный, только француженке присущий подъем ноги -- бился б о заклад, что встретил англичанку, путешествующую по директивам Thomas Cook and C°...

   В войну прожила немало времени в Алжире, о нравах, литературе, верованиях малоисследованных племен написала книгу, по-женски добросовестную, по-мужески тягучую, долбящую, самовлюбленную. На закате закавказских республик, -- повстречавшись в средиземном море с кораблем Деникина, -- приехала в Тифлис и преисправно сувала нос всюду, куда только звали. А звали часто, настойчиво, архилюбезно. Ибо в стране, где вино пьется с утра и с колыбели, свежий человек немедленно превращается в мираж, репортеры становятся Рошфорами, помощники присяжных поверенных -- Гамбеттами. На Головинском проспекте Одетт Кен за одну неделю выросла до размеров г-жи де Сталь. Г-жа де Сталь открыла новую Германию, г-жа Одетт Кен откроет никому не ведомую Грузию.

   С ней носилось правительство, ей устраивались этнографические поездки в забытые уезды, где каждый камень говорит о стародавней Иверской земле, о жизни мученического подвига: здесь слег авангард христианства.

   Частные люди, со всей широтой и легкостью, какие возможны только на Кавказе, дарили ей редкие мингрельские книги, доставали рукописи на пергаменте, приносили ковры, вытканные в тоске Дарьярского ущелья неведомыми рабынями прошлых столетий и изумительные щиты с латинскими надписями, занесенными сюда быть может крестоносцами... И случилось все то, что должно было случиться.

   С экспансивностью романской женщины, поэтессы, старой девы Одетт Кен за какие-нибудь две недели стала яростной грузинской патриоткой. Ужасались ее бывшие кавалеры, британские офицеры, футболисты, охотники и лаун-теннисисты. Один, старый майор -- убивший еще до июля 1914 года свыше 500 лисиц -- сказал, что с тех пор, как основалась Ligue of Condamnations, его вообще ничто не удивляет. Все пошло к радикалам и к чертовой матери. Принц Уэлльский из пяти выстрелов промазывает три, а у вице-короля Индии такой слабый back-hand, что он не в состоянии принять чуть-чуть низкого мяча...

   Тем временем Одетт Кен присутствовала на бесконечных банкетах в ее честь. В гостинице "Ориант", где дряхлый метрдотель помнил первые годы Воронцовского правления с дебелой красавицей -- покойной графиней, грузинские писатели и политические деятели соревновались в цветах восточного красноречия. Одетт Кен оказывалась тем самым Аполлоном, который время от времени спускается на землю и посещает далекие страны; ее книга о Грузии сыграет исключительную роль в истории познания Востока; со времени книги Клоделя о Китае ничего подобного не появлялось и т. д. и т. д.

   Прекрасная страна, прекрасное вино, прекрасные миражи!

   Наступал 1921 г. Большевики были у самой Куры. По Тифлису металась Одетт Кен; потрясая плечами, ключицами, руками, она кричала, что Романский мир не допустит уничтожения оазиса, сокровищницы героического христианства, родины Руставелли. Языком, отточенным всеми исканиями Готье и его школы, она предсказывала новый крестовый поход.

   Миссии укладывали чемоданы, колесо вертелось: за неделю до конца приехал "Кривой Джимми", и у Дорбази заиграли "Сильву". Потом пришел Левандовский и разграбил родину Руставелли; захватил и ковры, и иконы, и книги; ковры продал, иконы разбил, книги сжег.

   Грузия пила чашу до дна; Горийский уезд увидел картины, пред которыми побледнели ужасы прошлогоднего землетрясения. Нужен был четырехлетний опыт "очистки городов" от контрреволюционных элементов", нужно было, чтобы "золотое сердце" успело создать свою школу... и весь этот запас садизма по рецепту, мести по канону упал на головы наивных веселых обитателей страны миражей...

   Верный друг грузинского народа -- Одетт Кен -- осталась в Батуме, она не захотела "покинуть вторую родину в дни скорби". В "Матэн" она послала обстоятельное письмо, где все объяснила.

   "Сахар подешевел", "население в восторге", "вот, наконец, люди", "Грузия вздохнула полной грудью", "нет смысла ехать во Францию, самая счастливая страна в мире теперь здесь -- в лоне свободы", "как только поправят мосты, я вернусь в Тифлис..."

   ...Люди трех правительств, проживающие в Париже, потрясены поступком Одетт Кен, как отцеубийством, как отравлением единственного ребенка...

   Я утешал, как мог, но самому себе, на газетном коврике, сказал: "Закончена еще одна глава познания Запада Востоком и Востока Западом". Как хорошо и ясно, что Одетт Кен написала свое письмо. Мужчины в аналогичных случаях не пишут в "Матэн". Верные старые друзья, преданные мужчины, подписывают ордера на отправку парохода с беженцами, "реэвакуируемыми на честное слово республики советов..."

III

   Можно убить человека, но миражи возникают снова и снова. Лишь бы была пустыня. За утро на коврике сразу два миража: один вроде цветущего оазиса, с зеркальным озером, со свежестью клейкой листвы, другой пугающий, угрюмый, образ смерти, засухи, погибели.

   Во главе хуверовских организаций в России полковник Вильям Гаскель. Старый закавказский знакомый. За всю Антанту старался спасать придуманную, но не обутую и не накормленную Армению. American Relief commitee не предполагал в те дни, что придется ему помогать "красной лошади", против которой столь неудачно сыграли друзья англичане...

   Снабжение хлебом гибнущих замерзающих армянских сирот, младенцев, стариков, борьба с цингой, холерой, сыпняком, неуклонно приходившими на смену курдов: кого не дорезали курды, скашивала их коса.

   Гаскель явился в Тифлис, занял особняк, посадил на "форды" с надписью A. A. R. бойких заокеанских джентльментов, и началась работа: был брошен вызов всему тому, что на Кавказе почиталось непреодолимым.

   С точностью часового механизма два-три раза в месяц в Батумский порт вваливались пятнадцатитысячетонные великаны; в облаке мучной пыли скрывался городок, исполинские лебедки через всю бухту жонглировали грузовиками, походными лазаретами, длиннейшими ящиками с консервами, обувью, одеждой...

   Неразговорчивые хаки со значком американского "Красного креста", с сигарой в зубах, бдительно следили за ходом грузки, мало доверяя чумазым мушам; самолично препровождали хвост подвод на железную дорогу; изредка короткий удар стэка -- и лихой туземный джигит сконфуженно бросал неудавшуюся попытку спартизанить что-либо. Со станции Санаин начиналась баснословно отвратительная даже для России узкоколейка, полоса обвалов, заносов, развинченных рельс, украденных шпал... Кругом вопиющая порча нравов: воруют все -- от проводников до встречных пастухов; злоумышленники подготовляют крушения, в проталинах грязнеющего снега нередко разлагаются трупы зарезанных осенью до снега и оставшиеся здесь до весны: когда стает снег, прибегут шакалы и пожрут падаль... На пригорках блуждают тени стариков, женщин, согнутые под тяжестью замерзающих детей. Взоры всех устремлены на новую столицу -- Эривань. Но и там тот же непобедимый сыпняк, в крошечной комнатке ютятся сразу четыре министра, на улице не протолпишься от нищих. В воздухе запах карболки и... паники: каждый день ожидается "местное выступление..." Как тут работать?