Записки мерзавца (сборник)

   К. Н. Соколов -- человек, на чьей обязанности лежало создание идеологии. Его поездки и метания не могут нас не интересовать; если они окажутся похвалой глупости, то тем хуже для нас, участников белого движения.

   Часть первая -- поездка идеолога из Петрограда в Анапу. "В международном вагоне, но без электричества, воды и белья. Обратно из Анапы в Петроград в теплушке и на пароходе. Вторично из Петрограда в Анапу и на поезде (в первом классе), на лошадях и на пароходе". Так проходят немецкая оккупация и очищение Кубани: идеологу удается добраться до Екатеринодара, поездки по России окончены. Из всего незабываемого периода отмечены инженер, с которым К. Н. Соколов проводит время в спорах об ориентации, немецкие коменданты станицы Таманской, затрудняющие въезд в Анапу, и профессорский паспорт, спасающий жизнь будущего министра на Московском Вокзале, Анапской пристани и под Курском, в телячьем вагоне...

   Армия генерала Деникина выходит на "широкую, московскую дорогу": поездки возобновляются. В составе миссии генерала Драгомирова (избранного представлять русское демократическое государство) К. Н. Соколов (успевший стать министром двух министерств: пропаганды и составления законов) едет в Париж. Официально для "сношений" с адмиралом Колчаком, фактически щупать почву насчет признания и нельзя ли перехватить денег.

   Ехать плохо, ни в Новороссийске, ни в Константинополе никто не встречает; миссию нагружают на госпитальное, пропахшее карболкой судно, причем всем членам миссии (генералу Драгомирову, А. А. Нератову и др.) отводят каюты, а министру двух министерств приходится проветривать творимую идеологию на палубе, под кухонным тентом. Обедает, впрочем, за общим столом, в кают-кампании.

   В Тулоне высокая миссия со среды до пятницы остается на борту своего плавучего госпиталя в тщетном ожидании встречи. Французы решили, по-видимому, отомстить за часы, проведенные Наполеоном на Воробьевых горах в ожидании "бояр".

   На третий день утром под кухонным тентом происходит любопытная беседа.

   "Comment vous êtes toujours là"? {Почему вы всегда в этом месте? (фр.).} -- спрашивает К. Н. Соколова мальчик-уборщик, возясь над помойным ведром. Министр молчит и застенчиво улыбается. Греет неумолимое рыжее солнце côte d'azur, {лазурного берега (фр.).} матросы купаются и лениво переругиваются, из кухни валит дым, у творца белой идеологии тяжелые мысли: "К чему вся наша громоздкая поездка за границу, вырывающая из рядов особого совещания нескольких работников как раз в тот момент, когда обстановка будет вероятно требовать напряжения всех "сил"..."

   Очередь молчания за мальчиком-уборщиком: всеми фибрами своего провансальского существа он высказывает неодобрение генералу А. И. Деникину. К. Н. Соколов с горечью вспоминает "екатеринодарские сплетни, будто вся командировка есть просто замаскированная ссылка..." День тянется...

   Обидам нет конца: правлению генерала Деникина положительно не везет. "В Париже нас никто даже из русских не встретил, и некоторое время мы беспомощно толпились вокруг своих чемоданов..." Наконец, при помощи пальцев и шофера белая мечта попадает в гостиницу "Лютеция", на левом берегу. Во втором этаже китайская миссия, в кафе вестибюля спекулянты и прожектеры. Есть разгуляться где, на воле...

   К. Н. Соколов в Париже.

   Министру пропаганды предстоит показать свои дарования: Клемансо убедить в необходимости признания правительства ген. Деникина, русскую колонию наставить на путь истинный... Но К. Н. Соколову почему-то не по себе. Незнакомые люди, вместо "Ваше Превосходительство" говорят "Monsieur", идешь по улице, не видишь облавы, спрашивают не документы, а политическую программу. Странно, очень странно.

   В отношениях с французскими и русскими политиками министр отмечает лишь "их холодок", "нашу болезненную подозрительность"; впрочем, и еще нечто: в ресторане Прэкателан у генерала Драгомирова "побагровел череп", оттого что за соседним столом русский господин обнимал французскую женщину; генерал посылает с лакеем свою карточку -- "Председатель особого совещания при Главнокомандующем Всеми Вооруженными" и т. д. -- но русский господин возвращает карточку: "Monsieur мне неизвестен..."

   Об остальной парижской жизни творец идеологии, обычно столь красноречивый, роняет глухие слова: "завтракали", "обедали", "видели знаменитых людей". Придется досказать за него... Министр пропаганды, который должен был бы особенно интересоваться иностранной печатью и профессиональными политиками, сумел удивить даже Париж своей оригинальностью: "Не интересно..." Только после долгих споров он согласился на политическую чашку чая. Позвали депутатов, журналистов, лидеров партий... Пришли все, за исключением К. Н. Соколова: в последний момент он прислал записку -- жестокий насморк мешает прийти...

   Борцов с большевизмом ради правопорядка и демократии еще раз представлял ген. Драгомиров...

   На следующий день К. Н. Соколову дали большую порцию борного ментола и посоветовали не болеть. Снова созвали "весь Париж" и устроили на этот раз завтрак.

   Тоном усталого биллиардного сноба от Доминика, презрительно улыбаясь, на каком-то странном наречии (русские ударения и не французские слова), представитель антибольшевистской России объяснил представителям французской республики:

   1) "Что он К. Н. Соколов, как истый сын русского народа, "человек сохи"...

   2) что вся эта европейская культура -- рестораны, книги, бульвары, памятники -- не нужны России, знающей иную правду...

   Т. е. удешевленное и сокращенное издание "Скифов" для иностранцев...

   Один депутат города Парижа положил вилку и испуганно посмотрел на соседа...

   Огюст Говэн -- редактор "Journal des Débats", добродушный, искушенный старик, наклонившись к одному из русских, участливо спросил: "Est-ce qu'il est malade, ce garèon-là?.." {Он что, больной, этот парень? (фр).}

   В следующий раз К. Н. Соколов завтракал один.

   Убедившись в сильном действии иностранцев и иностранного вина на голову министра пропаганды, его пригласили не в ресторан, а на частную русскую квартиру. Убрав заранее напитки и суррогаты, стали объяснять идеологу состояние заграничных дел. Добровольческая пропаганда в Европе в руках титулованных недорослей или зарегистрированных провокаторов. На пропаганду среди южно-русской буржуазии, которую нет надобности убеждать в красных зверствах, тратятся многие миллионы, в Париже и Лондоне нет ничего, кроме приходящих на третий месяц наглых сводок Освага. К. Н. Соколов выслушал, отговорился "усталостью от путешествия" и обещал прислать специального чиновника для "сношения с представителями печати"... Хозяева квартиры ответили чем-то вроде: "Посидите еще где ваша шляпа?..."

   Убедившись в бесплодности парижского времяпрепровождения, К. Н. Соколов заторопился на Юг, где под него "велись подкопы".

   В Константинополе, в салоне у Токатлиана, он встретил знакомого, прибывшего трлько что из Екатеринодара, который, захлебываясь, описывал потемкинские деревни, восторг рабочих и беднейших крестьян, дисциплину в армии и т. д. Такая точная информация вызвала слезы на глазах генерала Драгомирова; из субординации полез за платком и министр пропаганды.

   Поездки прерваны. К. Н. Соколов в Ростове. Живет, в квартире директора банка, занимает три комнаты, пьет банковское вино, принимает гостей и жалуется, что, вот, приходится жаться под случайной крышей...

   Со всех сторон интриги, подкопы, и К. Н. Соколов решает залить пожар потоком прошений об отставке. Деникин -- человек мягкий, не решится принять прошение, станет упрашивать.

   Со времени "сладчайшего" графа Аракчеева, который, целуя в плечико своего благодетеля и друга Александра, просил -- "уволить немедля, ежели верит Его Величество ворогам", за столетие самых низкопробных чинуш, история русской бюрократии не знает подобного количества прошений об отставке. Правление генерала Деникина утопает в этом водопаде Иудушкиной литературы.