Записки мерзавца (сборник)

   Никогда и нигде добровольцы не выдвинули единственно правильной недвусмысленной формулы: "За восстановление России на основе частной собственности" (уже только потом, когда не было ни армии, ни территории, "Мажестик" раскачался)... Никогда и нигде добровольцы не доказали своего уважения к частной собственности... А раз так -- Слащев, воспитанный на ненависти к "богачам", легко мог поддаться на новую политику большевиков.

   Троцкому остается занять Бессарабию и возобновить войну с Польшей -- тогда лозунг будет целиком осуществлен, и различие армии красной и добровольческой исчезнет.

   Летом 1919 вновь сформированные части белого полка на вопрос: "Братцы, за Россию постоите?" -- дружно отвечали: "Так точно, мы -- большевики..."

   Слащев -- первый плод. За ним посыпятся и другие. Белое движение убило душу живого антибольшевизма и осталось с шаблонами, под которые подделаться не трудней, чем соблазнить Брусилова, Балтийского, Слащева.

   Такая зверская и такая непреодолимая логика: логика фактов...

   Такой беспощадный и такой неумирающий закон: закон Немезиды...

   Голодом расплачиваются крестьяне, предавшие Деникина, Врангеля, Юденича; Слащевым и теми, кого подбодрит пример Слащева, расплачиваются Деникин, Врангель, Юденич за патриотизм полкового буфетчика, за чванство, за самоуверенность, за пристрастие к обоюдоострым шаблонам.

IV

   Еще один марковец. Этот из редких. Не мститель, а священнослужитель. Капитан Лев Большаков, кавалер четырех Георгиев, убит осенью 1919 года, когда казалось, что радость будет и надежда не погибнет.

   Пишу о нем, потому что во всем белом движении только и было, кажется, из ученых, из рядов элиты, что эти два: Большаков и проф. Даватц. Даватц относится к другому периоду, в Даватце надрыв и на лице стальная решетка, Даватц -- рыцарь бедный, хотя не молчаливый и не простой.

   В Большакове энтузиазм, дыхание бога войны.

   Знаменитейший демагог, вития всех студенческих митингов 1905--1914, убежденный эсер, прошедший чрез тюрьму, ссылку и кратковременную эмиграцию, Большаков всей своей личностью, всем поступательным движением своего порыва обещал в будущем вождя революции. Это был своеобразный Крыленко Московского Университета, только более талантливый, более блестящий, с крупными задатками литературного пафоса. На дебаты в студенческой столовой, на свержение марксистского правления кухни, на выработку резолюции протеста он тратил силы, которые в другое время, под другим солнцем дали бы европейского парламентария, профессионального свергателя министерств...

   Ренэ Вивиани и Аристид Бриан в годы своей юности изучали право, подготовляли питательные запасы для карьеры, ну а в Москве приходилось организовывать забастовки по поводу годовщины смерти Толстого... и потом маршировать по этапу. Сам Аллах не смог бы объяснить, почему в день смерти Толстого, любившего труд, умевшего работать, студенты не должны слушать лекций. Впрочем будущий марковец не смущался и объяснял...

   И быть бы ему во второй революционной волне, и заседать бы ему в цике от левых эсеров или комиссарствовать на одном из белых фронтов. Но тут случилось то, что выпрямило столько пылких, но заблудших душ в западной Европе. Большаков попал на войну и здесь пред лицом проволочных заграждений не захотел не быть первым. Заработал четыре Георгия, влюбился в свой Копорский полк, в свою землянку на Двинском фронте, в свой штандарт, в свою военную славу. Застань его революция в Москве, где был университет, Политехнический музей, Моховой манеж -- он бы ее иначе принял... На передовых позициях в гуле трех лет замолкли привычные голоса, и Большаков не пошел по пути, где его ждали новые лавры.

   Темперамент, жаждавший исхода, прорвался по боковому руслу: ударный батальон, конспиративная организация в Москве, бегство на Кубань, марковский полк и летний поход на Москву.

   Большаков, быстро прозванный Львиным сердцем, брал Изюм, Харьков, Белгород. Под Белгородом бой был столь изумителен, что в капитане третьей роты марковского полка заговорил московский литератор и на колченогом походном столе он написал свою первую, и предпоследнюю статью, описывавшую взятие Белгорода, подписанную "Форвард". Последнее пятилетие русской прозы прошло мимо Большакова: он писал торжественно-манерным языком, излюбленным в среде почитателей Андреева времен "Человека"...

   28 июня поместили мы в ростовской газете "Жизнь" статью "Форварда", поместили и порадовались, наконец-то воскрес человек; какое удивительное счастье, что он с нами, а не с ними... Ведь такой способный.

   Еще четыре месяца Большаков шел со своей третьей ротой на Курск, Орел, Тулу.

   26 октября мы получили его вторую, и последнюю статью: "Те, кто умирают красиво". Все в тех же приподнятых словах Форвард слагал панегирик марковцам и описывал смерть своих однополчан. Предназначили помещение статьи на 29 октября, а 28 утром пришла сводка: "...В тяжелых боях, выдержанных марковцами под Корочею, убит один из доблестных офицеров, капитан третьей роты Большаков..."

   Под общим заголовком "Те, кто умирают красиво" так и поместили 29-го и некролог, и статью. Некролог являлся, собственно говоря, излишним: предсмертная статья его, овеянная предчувствием близкой развязки, послужила самым лучшим некрологом.

   "Смерть не страшна. Смерть не безобразна. Она прекрасная дама, которой посвящено служение, которой должен быть достоин рыцарь. И марковцы достойны своей Дамы. Они умирают красиво... Будет время, под благовест кремлевских колоколов пред добровольческими знаменами -- корниловским, марковским, дроздовским, преклонят свои венчанное головы двуглавые орлы старинных знамен..." Так в свою последнюю ночь писал московский студент Большаков. Предсказания его не исполнились. Не было кремлевского звона, никакие орлы не склоняли своих голов. На Братском кладбище в Ростове лежит человек, мечтавший о красивой смерти, добившийся желанной жертвы.

   О своей самоотверженной кузине, Соне, Наташа Ростова говорила: "Знаешь, Николенька, Соня -- это тот пустоцвет, о котором сказано в Евангелии. Господь не принимает его жертвы и он не дает плодов..."

   Во имя какой надежды погиб Лев Большаков?

   ...Человека человек

   Послал к анчару властным взглядом.

   И тот послушно в путь потек

   И к утру возвратился с ядом...

   Принес -- и ослабел и лег

   Под сводом шалаша на лыки.

   И умер бедный раб у ног

   Непобедимого владыки!

V

   Две книги, описывающие, как погибла надежда. Автор одной -- профессор и министр, советчик и спасатель -- Константин Соколов; автор другой -- процессор и фейерверкер бронепоезда, наводчик тяжелого орудия и мечтатель -- Даватц.

   80 000 верст вокруг самого себя -- такова сущность оскорбленных воспоминаний главного "Освага".

   "Я, -- говорит он в предисловии, -- решаюсь думать, что в моей книжке есть только правда, но отлично знаю, что в ней нет всей правды... Форма непринужденного повествования, в которой сами собой вылились мои воспоминания, заставила меня чаще и больше, чем мне бы хотелось, говорить о себе..." После такого кокетливого извинения -- белые профессора всегда кокетливы -- следует описание: как это было...

   Называется книга Соколова "Правление генерала Деникина". Судя по словам автора, правление это состоит из поездок К. Н. Соколова по России и за границу, из его прошений об отставке (А. И. Деникин умоляет, К. Н. Соколов падает жертвой своего мягкого сердца) и из тщетных попыток многочисленных терситов оклеветать Патрокла белого движения. На фоне этих исполинских событий мелькают серые скучные точки: кто-то с кем-то ради чего-то сражается, умирают и возрождаются русские города, кончается европейская война и т. п. Словом: "Иван Иванович потолстел и играет на скрипке..." Кульминационный пункт правления генерала А. И. Деникина -- 30 сентября 1919, открытие в Ростове выставки отдела пропаганды.