Записки мерзавца (сборник)

   Едва-едва вытаскивая ноги из вязкого поля, я все же с большим заслуженным удовлетворением наблюдал профессора. Это был достойный финал двухлетней английской работы в России. Начали вымпелами в Одессе, танками в Новороссийске, манифестами в Батуме, кончили в Кобулетской грязи.

   Честный тропический ливень растворил последний мираж; в утреннем парном тумане очертания дредноутов на рейде сливались с горизонтом и казались беглыми дождевыми облаками...

IV

   Теперь осень -- осень 1921 года. Я сижу на коврике в тихой уличке Auteuil. Здесь некогда герой Мопассановского "Notre Coeur" разыскивал квартиру для свиданий с госпожей Мишель де Берн...

   В двух шагах от моего дома жили братья Гонкуры, а если спуститься к реке, в конце широкой проезжей улицы красный кирпичный особняк с зелеными всегда закрытыми ставнями. Прохожие пугливо озираются и ускоряют шаг: здесь живет Дейблер, человек, который в наследство от знаменитого отца получил искусство нажимать кнопку гильотины...

   Мишель де Берн, братья Гонкуры, Дейблеры, отец и сын. Какая снится жизнь!.. И все же, право, в этом сне столько векового быта, столько традиций, которых лучше не ломать, столько счастливых предрассудков... Пусть уж спящие не пробуждаются...

   ...Полтора года назад в Тифлисе была почти такая же тихая улица и был ковер много лучше теперешнего парижского... Напротив, в большом белом доме жил человек: Киров -- посол самой свободной в мире страны. На доме висело все, что полагалось: серп и молот, часы приема и список новых декретов, Р и С и Ф и еще раз С и еще раз Р...

   Раза два в неделю Киров выходил на балкон второго этажа, из первого этажа на мостовую выходили подозрительные люди в новеньких костюмах и от имени грузинского пролетариата просили высказаться великого посла... Он не заставлял себя долго просить и заводил шарманку.

   В нескольких шагах от Кирова, в другом большом доме, жил посол одной из самых несвободных в мире стран, жители которой по странной своей тупости не спешили однако переселяться в страну товарища Кирова. У этого посла тиранов были денщики, добрые веселые парни, с оливковыми глазами, с воображением Тартарена на Альпах. К концу речи Кирова они неизменно выбегали, апплодировали и кричали: "Bravo, bravo!.." Им было неудобно, что чужой человек не встречает сочувствия; языка его они не понимали, но... "monsieur est tout-à-fait charmant..." {месье совершенно очарователен (фр).}

   Вечером Киров писал в Москву, что у него есть серьезные проверенные доказательства близости мирового пожара... и вечером посол тиранов писал в Европу, что с большевиками едва ли стоит говорить, они идиоты и болтуны, и это, вероятно, навсегда...

   А через неполный год оба снова встретились на далеком Северо-Западе, где не было ни тропических пальм, ни реки Куры, ни славного "Навпареули No 66", после бутылки которого каждый верит в то, что ему приятно. Но такова уж черта страны товарища Кирова: ее послы привозят горячий бред. На северной конференции он заседал и снова писал о близком пожаре; и посол тиранов, который и здесь оказался верховным комиссаром, писал в свою очередь то же, что писал из Тифлиса, из Омска, из Севастополя: с большевиками едва ли стоит говорить, так как по проверенным показаниям господина, только что переплывшего Финский залив, советская власть переживает ущерб и т. д....

   Вот от этого сна хотелось бы проснуться. Вышвырнуть газеты, изорвать коврик, пустить в глаза атропин -- лишь бы не видеть кавказских миражей...

   Не пой, красавица, при мне

   Ты песен Грузии печальной,

   Напоминают мне оне

   Иную жизнь и берег дальний...

   О, это голосистые красавицы Гавас-Рейтера!..

ГИБЕЛЬ НАДЕЖДЫ

...В душе моей, как в океане,

Надежд разбитых груз лежит...

М. Лермонтов

I

   "Я зажигал фонарь и в роли Диогена оправлялся на поиски человека: в Одессе его не было..." (В. В. Шульгин, "1920 год")

   Не было его не только в Одессе; за полгода до появления записок В. В. Шульгина, в агонизировавшем белом Крыме, в вагоне тогдашнего штаба армии, тогдашний диктатор, надрываясь, кричал своему генерал-квартирмейстеру: "Где же честные люди, где, Герман Иванович, умные честные способные люди, где мне их взять?.." Врангелевскому "Герману Ивановичу" оставалось последовать примеру Тургеневского Увара Ивановича: сложить руки на животе, поиграть перстами и сказать: "Будут..." Будут? Но когда? Где? Каким образом? Из каких слоев? Ибо еще задолго до Перекопских дней, в прощальном Феодосийском приказе, Деникин многозначительно подчеркивал:

   "...Всем честно шедшим со мной в тяжкой борьбе -- низкий поклон..."

   Поруганная белая мечта, ненайденный человек Диогена, несуществующие "честные, умные, способные люди", и в итоге гибель надежды. Если 14 декабря 1825 -- стоячая революция, то попытки 1918--20 -- движение без идеологии, нарыв без стержня. Пальцем надавишь -- лопнет и растечется по поверхности.

   В армии: дворяне, с быстротой умопомрачительной метавшиеся от царя к Родзянко, от Керенского к саботажу, от белой мечты к контрразведке; казачество, пасмурное, затаившее ненависть к Москве, впечатлительное, зыблемое, предавшее донца Каледина, кубанца Бардижа, терца Мистулова; коричневая интеллигенция, заблудившаяся меж революцией и контрреволюцией, разумом ненавидящая большевиков, инстинктом чуждая генералам; крестьянство, тоскующее о мире и земле, готовое идти со всяким, на чьем знамени демобилизация.

   В тылу: ресторанные coups d'état {государственные перевороты (фр.).} отдыхающих мстителей; пресса, палочная, загнанная, пьяная, с приемами филера-штучника, с идеалами чайной союза русского народа; петербургский доцент Константин Соколов и революционный комендант Энгельгардт в роли пропагандистов; заспанные кокаинисты -- коменданты городов, подражающие красному террору и страшные лишь для бумажников кофейных белобилетчиков...

   Диктаторы: или спящие красавицы, -- убаюканные колыбельной собственного сочинения о великой, единой, неделимой, в вечном ожидании благодетельного принца, который разбудит их самих, оденет армию, отогреет замерзшую душу, -- или чванливые нищие, дорожащие курсом их тряпичного рубля, изображающие суверенов, пытающиеся импонировать своим грязным голым телом усталой Европе.

   Мстители: бедные рыцари, восторженные и близорукие, самоотверженные и пустоцветы, готовые на все и не способные ни на что...

   Наконец, абсолютное, беспримерное отсутствие какой бы то ни было определенной идеологии, грозное смешение застарелого добра и изощренного зла: или Деникин, что-то плетущий о замене революции и реакции путем эволюции, или Суворин -- хмельное дитя Коломяжского ипподрома и Добровольческой ненависти...

II

   Первый командир Корниловского полка -- генерального штаба полковник Нежинцев. Мягкие лучистые глаза, лицо и манеры приват-доцента; как влюбленный говорит о Корнилове, как зачарованный молится на Россию. Смертельно ранен в те же роковые дни штурма Екатеринодара.

   Сердце корнета, воля вождя, отвращение к гражданской войне и горькое сознание ее необходимости, стремление уговорить и убедить пленного, исключительная даже в первом походе щепетильность в обращении с имуществом обывателей, отсутствие зверств и неумолимое их преследование -- таков был Нежинцев...

   Кабинетному ученому, просвещенному офицеру генерального штаба -- странно, чуждо ему в атмосфере глухой ненависти первопоходников, загнанных в ледяную степь. Пока жив Нежинцев, теплится огонек весталки. Ей неизвестно лицо ее бога, сроки его прихода, но она ревностно поддерживает священное пламя...