Путь к женщине (сборник)

   При последней ее фразе все пять физиономий обедаю­щих вдруг повернулись к ней. И пять ложек, наполненных кашей, остановились в воздухе, между тарелками и раскрытыми ртами.

   -- Ну и чего же вы не воспользовались ее предложением? -- тоном удивления высказала Марья Степановна их общую мысль.

   Остальные четверо в знак солидарности с ней мотнули головами.

  -- Я непременно к ней зайду, -- произнесла Ксения Дмит­риевна. -- Завтра же пойду посмотрю...

  -- Чего же там смотреть? -- резко проговорил Валерьян Валерьянович и насмешливо дернул плечами.

  -- Поселяйтесь у нее, и больше ничего, -- дополнила сло­ва мужа Людмила Митрофановна, костлявая женщина с ма­ленькой головой и с узким, длинным, бесформенным, как верев­ка, туловищем.

  -- Я поселюсь, но раньше хочу узнать, какая у нее семья, какой муж, -- оправдывалась Ксения Дмитриевна.

  -- Не знаете, какой у нее муж? -- злобной усмешкой покривил лицо Валерьян Валерьянович. -- Известно: какой-нибудь коммунист, из рабочих, занимающий хороший пост.

  -- Я этого не знаю, коммунист он или нет, -- сказала Ксения Дмитриевна.

  -- Коммунист, коммунист, -- убежденно повторяла Людми­ла Митрофановна.

  -- Партийный, партийный, -- настаивала и Марья Степа­новна. -- Гашка девка ловкая, сообразительная, за беспартий­ного она не пошла бы.

  -- Но вы смотрите не зевайте, поселяйтесь у нее поскорее, пока она не раздумала, -- советовала гостье молодая хозяйка.

  -- Помните, что Гаша у вас в большом долгу, -- помогала молодой хозяйке старая. -- Она вам многим обязана. Одних вещей сколько она у вас перетаскала, пока служила у вас горничной.

  -- Как? -- с острым наслаждением вскричал Валерьян Валерьянович. -- Воровала?

  -- Ну, конечно, -- ответила теща.

  -- Вот так пролетариат! -- воскликнул Валерьян Валерья­нович. -- Воры!

  -- Ну, что она у меня там таскала?.. -- снисходительно пожала плечами Ксения Дмитриевна. -- Разную там мелочь: пудру, духи...

  -- А чулки шелковые забыли? -- поправила ее старая хозяйка и перестала есть. -- А панталоны фильдекосовые, голу­бые, забыли?

   На лице Ксении Дмитриевны скользнула тонкая улыбка.

  -- Вы даже цвет тех панталон помните, -- сдержанно ска­зала она. -- Прошло семь лет революции.

  -- Тогда и вы хорошо помнили, это вы только теперь забы­ли! -- съязвила старая хозяйка. -- Я помню, как вы тогда из себя выходили, собирались в сыскное на нее заявлять.

  -- Да, это верно, -- не защищалась гостья. -- Но тогда я слишком много придавала значения своим тряпкам, а Гаша получала у меня такое маленькое жалованье...

  -- Это не оправдание! -- запрыгал над столом Валерьян Валерьянович. -- Воровка есть воровка!

  -- И останется воровкой! -- добавила его жена, извива­ясь по стулу веревкой.

  -- Во всяком случае, -- твердо заявила Марья Степанов­на гостье, -- во всяком случае, она должна хотя теперь чем-нибудь вас вознаградить.

  -- Она уже вознаградила, -- сделала гостья ударение на слове "уже".

   -- Чем?

   Все насторожились. И снова пять ложек остановились в воздухе.

  -- Тем, что отнеслась ко мне как никто, -- произнесла гостья.

  -- Этого мало! Этого мало! -- закричали за столом все. Ксения Дмитриевна вспыхнула.

  -- Не буду передавать всего подробно, -- сдерживая себя, заговорила она. -- Только скажу, что она взяла с меня слово, что я завтра же приду к ней ночевать, даже жить.

  -- А вот это другое дело, -- сказал Валерьян Валерьянович.

  -- Вот это хорошо, -- прибавила его супруга.

  -- Конечно, если у нее целая квартира и муж коммунист, то у нее вам будет удобнее всего, -- опять высказала общую мысль Марья Степановна.

   И, успокоившись на этом, хозяева остальное время обеда посвятили разговорам о службе, говорили о мизерности платы, жаловались на вечный страх быть "сокращенными"...

  -- За что меня понизили на разряд?! -- спрашивал муж.

  -- За что меня понизили на два разряда?! -- спрашива­ла жена.

   О том же говорили и за вечерним чаем, заменявшим ужин, и поздним вечером, ложась спать...

   На другой день, дав молодым уйти на службу, Ксения Дмит­риевна, плохо спавшая ночь, вялая, равнодушная ко всему, поблагодарила Марью Степановну за приют и отправилась в обрат­ный путь.

  -- А чемоданчик? -- окликнула ее с крылечка Марья Степановна и с заботливым видом вынесла ей за калитку палисадника желтый, из фанеры, узенький чемоданчик, с какими в Москве ходят в баню. -- Вы уж, дорогая моя, на меня не сердитесь, -- произнесла она озираясь, чтобы не подслушали дети. -- Простите меня, Христа ради, старуху. Я тут не властна. Я сама на их счет живу.

  -- Я понимаю, -- мучительно процедила в землю Ксения Дмитриевна, закусив губы.

   Они распростились.

   Ксения Дмитриевна в ярко-зеленой шляпке куполом, в длин­ном фиолетовом пальто, с легким желтым чемоданчиком в руке, удаляясь от одиноко расположенной лесной дачки, шла не по тропинке возле стены соснового леса, а прямо по зеленой траве, самой серединой просеки.

   Даже издали, даже сзади вид у нее был до чрезвычайно­сти жалкий. Она и шагала как бесприютная, как прогнанная, медленной, виляющей из стороны в сторону походкой, точно шла с завязанными глазами. И желтый фанерный чемодан­чик таким ненужным, таким случайным болтался в ее руке, держась как бы на одном ее пальчике, что, казалось, сорвись он и упади на землю, она даже не наклонится, чтобы его поднять...

   Марья Степановна долго стояла на крылечке дачи, дер­жалась за дверную ручку, провожала дальнозоркими стару­шечьими глазами удаляющуюся фигуру несчастливой в бра­ке "Ксенички Беляевой". И невольно начала она думать о судьбе своей дочери Людочки... Валерьян Валерьянович чело­век издерганный, неуравновешенный, вспыльчивый. Живут они с Людочкой беспокойно, как на горячих угольях. Все чаще возникает у них разговор о разводе. И если он однажды бросит Людочку, то той, быть может, придется так же слоняться с пустым чемоданчиком по Москве и окрестностям, по непо­нятно очерствевшим близким людям в безрезультатных поис­ках где обеда, где ночлега...

   Марья Степановна достала носовой платок и всплакнула...

   Когда минут двадцать спустя дачный поезд, мчавшийся на Москву, тряс и подбрасывал на неровных рельсах Ксению Дмит­риевну, она сидела на клейкой вагонной лавочке и думала, что это не поезд подбрасывает и несет ее, а сама судьба. Оторвавшись от мужа, она тем самым оторвалась от почвы, от земли, от жизни, от всего. Жизни у нее сейчас нет. Без корней, без воли, без каких бы то ни было определенных целей, она носится и, вероятно, долго еще будет носиться как пылинка в воздухе.

   Что ее ждет?

   "...Ни-че-го!.. Ни-че-го!.." -- с железной жестокостью от­бивали по железным рельсам железные колеса. "...Ни-че-го!.. Ни-че-го!.."

IV

   Гаша занимала квартиру на Сретенке, в громадном пяти­этажном доме коммуны шоферов.

   Ксения Дмитриевна явилась к ней вместо будущего вос­кресенья в первый же понедельник, то есть на другой день после их встречи на Трубном рынке.

   Выражение лица у нее было подавленное, виноватое.

  -- Я обещала прийти к вам, Гаша, в будущее воскресенье, а пришла сегодня, -- едва переступив порог квартиры, начала она свои объяснения. -- Это произошло из-за того, что из поездки на дачу я вернулась скорее, чем предполагала. А это вышло оттого...

  -- Тем лучше, -- обрадовалась и засуетилась Гаша. -- Тем лучше, что раньше приехали. А я все это время так жалела, что тогда на Трубном рынке не догадалась взять у вас адресо­чек, по которому могла бы вас отыскать, если бы вы меня обма­нули и не пришли... Раздевайтесь, садитесь, сейчас поставлю самовар, побеседуем.

  -- Спасибо, Гаша. Только вы ради меня самовара не ставьте, ни о чем не хлопочите и ничего не устраивайте.

  -- Как? Вы от чая отказываетесь? А были такая люби­тельница чая.