Путь к женщине (сборник)

  -- Вот и оставайтесь у меня жить, если вам нравится, -- улыбнулось Гаша, закусывая вместе с гостьей.

  -- А как посмотрит на это ваш муж?

  -- Андрей? Как он посмотрит? Никак. Ему что? Ему глав­ное -- лишь бы я не меньше шитвом зарабатывала. А при вас я, безусловно, заработаю больше. У меня дети больше полови­ны времени отнимают. А если вы согласитесь за ними при­сматривать, тогда я смогу в два раза больше заказов на белье набирать.

  -- А заказы есть?

  -- У меня? Сколько хотите.

   Ксения Дмитриевна, взволнованная предложением Гаши, встала и зашагала из угла в угол по комнате.

  -- А как я старалась бы, Гаша, быть вам полезной! -- проговорила она мечтательно и остановилась посреди комна­ты с вдохновенным лицом. -- Я не только смотрела бы за вашими детьми, я бы делала в вашем доме решительно все, чтобы вы могли отдаться всецело шитью!

  -- Ну что же, -- сказала Гаша, убирая со стола. -- Вот давайте и сделаем между собой союз.

   Ксения Дмитриевна подняла вверх свои черные, жгучие глаза.

  -- Знаете, Гаша, что?

  -- Ну? -- остановилась Гаша на пути в кухню с алюми­ниевой сковородкой из-под яичницы.

  -- Я согласна, -- ответила Ксения Дмитриевна. -- Только боюсь, ваш муж не согласится.

   -- А чем же вы ему помешаете? -- пробежала Гаша в кухню и тотчас же вернулась обратно. -- Он все равно никогда не бывает дома: то на работе, то сверхурочные выгоняет, то на собраниях. Я знаю: раз я согласна, то и Андрей согласится. Вот увидите. Он скоро должен прийти.

   Тук-тук-тук -- застучали в это время ногой с черного хода.

  -- А это кто? -- удивилась Гаша, пошла отперла дверь и впустила в комнату молоденькую краснощекую девушку в крас­ной косынке на голове.

  -- Завтра вечером в ленинском уголке читается лекция "О женских болезнях", -- сказала девушка, подошла к столу и села на стул. -- Читает хороший доктор, тот, который читал о скарлатине. Женщины все должны быть. Кто не придет, будет записан в отсталые. Распишитесь, что читали, -- положила она на стол бумажку.

  -- Ксения Дмитриевна, распишитесь за меня, -- попроси­ла Гаша, очевидно, стесняясь показать ей свой плохой почерк.

   Ксения Дмитриевна с любовью посмотрела на молодень­кую девушку, позавидовала в душе ее юности, удивительной бодрости.

   -- Это то, что мне нравится у коммунистов, -- сказала она, беря со стола бумажку.

   И расписалась.

V

   Вечером, когда дети спали, а обе женщины сидели в сто­ловой за большим столом и при электрическом свете шили больничные халаты, пришел с работы Андрей.

   Сверкающе-рыжий, с поразительно здоровым цветом лица, едва ввалился он в квартиру, как от всей его нескладной фигу­ры повеяло свежим воздухом улицы, а от шумного дыхания и ничем не стесняемых движений -- крепостью духа и органи­ческим сознанием своего права на жизнь.

   Все форменное, шоферское, что было надето на нем -- черный кожаный картуз, черная кожаная тужурка, черные кожа­ные брюки и черные кожаные сапоги, -- блестело неприятным металлическим блеском и делало Андрея похожим на вылитую из бронзы статую.

   Манеры у Андрея были самые естественные, простые и, как почти у всех людей физического труда, подчеркнуто грубые.

   Несмотря на поздний час и близость спящих соседей по квартире, он без всякого стеснения громко хлопал дверьми, бил по полу сапожищами, как молотками, разговаривал тем самым оглушительным голосом, каким привык кричать со своей маши­ны на улице. Он и звонил в квартиру чрезвычайно резким звонком, непрерывным, нетерпеливым, тревожным, как будто на лестнице его душили грабители. И Гаша так бросилась в пере­днюю на его звонок, что Ксения Дмитриевна боялась, как бы она не расшиблась о дверь в лепешку.

   Войдя в первую комнату, Андрей вопросительно оста­новил на Ксении Дмитриевне свои ясные, серые, ничего не говорящие глаза, оба сильно косили вовнутрь, как бы всегда глядящие на кончик большого, красного, некрасивого мужиц­кого носа.

   -- Вот это мой муж, Андрей, -- представила их друг другу Гаша. -- А вот это бывшая моя молодая барыня, Ксения Дмит­риевна, которую ты, Андрей, должен помнить.

   Андрей, приглядываясь к гостье безразличными ясными глазами, сведенными на кончик носа, молча пожал ей руку. Потом, видимо торопясь обедать, он прошел во вторую комнату, еще на ходу стаскивая с себя все кожаное с таким видом, точно оно его кусало.

   И через минуту Ксения Дмитриевна увидела перед со­бой вместо прежней неживой бронзовой статуи прекрасного деревенского малого, голенастого, косолапого, с уродливо гро­мадными кистями рук, длинно вылезающими из коротких рука­вов рубахи, очень здорового, нечесаного, с сильно косящими вовнутрь детскими глазами, одетого в длинную, невыносимо жел­тую, желтее охры, косоворотку, без пояса, в смешных, коротких, чуть пониже колен, дешевеньких, в полоску брючонках, в дыря­вых калошах-кораблях на босу ногу...

   На умытом лице Андрея, как только он тяжело бухнулся в кресло, Ксения Дмитриевна прочла: отработал свое, теперь имею право провести время в семействе.

   Гаша, временно позабывшая обо всем на свете, кроме того, что ее муж голоден, летала в одну сторону, в другую, таска­ла тарелки, резала хлеб, подавала обед... И все, за исключени­ем спавших детей, уселись вокруг стола и принялись с завид­ным аппетитом ссасывать с ложек горячее.

   Как бы поздно ни возвращался Андрей с работы, Гаша, как образцовая жена, никогда не обедала без него: не смела. Если муж где-то целый день работает без обеда, то и жена тем более должна целый день сидеть без горячего. Иначе муж может навеки возненавидеть жену животной ненавистью голодного. Если муж где-то всю ночь работает на сверхурочной, то и жена, если она хорошая жена, должна бороть до утра свою дремоту. Если муж, проработавший ночь, ложится спать днем, то и жена -- если она действительно жена, а не любовница, -- должна ложиться с ним.

   Андрей, сидя за столом, с полным самозабвением вгры­зался крепкими зубами в мясные вкусные хрящи, с присвистом высасывал из каждой косточки сладкий мясной сок. Он весь отдался еде, не проявляя никакого желания о чем бы то ни было думать, говорить. И все время молчал, когда вдруг, как раз про­тив него, в дверях, ведущих в темную спальную, на совершенно черном фоне возникло белое прелестное видение.

   Голенькая и после сна еще тепленькая на вид, разнежен­ная, в одной белой женской рубашечке без рукавов, босая, закрывая локотками от яркого света глаза, на пороге стояла старшенькая девочка Клавочка.

   -- Пап, а каньфетьку плинес? -- нежно спросила она и улыбнулась одним глазком из-под локотка, чрезвычайно довольная, что видит отца.

   Отец поднял лицо, и ничего не выражающие ясные глаза его мгновенно наполнились живым смыслом. Он улыбнулся, встал и, не спуская с дочки сведенных на нос глаз, тугими шагами рабочего человека направился в переднюю.

   -- Сейчас, дочечка, сейчас, -- ласково проговорил он, вытирая рукавом желтой рубахи жирные от говядины губы.

   Клавочка, нежно взвизгнув в пол, поплелась было вслед за отцом, неслышно топая маленькими босыми ножками. Но не успела она пересечь комнату, как в дверях из передней пока­зался сияющий отец. Он пошарил в карманах снятого с ве­шалки пальто и достал оттуда пятикопеечную, в свинцовой бу­мажке, шоколадку.

  -- А ты кого любишь, Клавочка? -- прежде чем дать, спро­сил отец, присев на корточки перед дочкой, и притянул ее, выгибающуюся, к своему волосатому лицу.

  -- Папу, -- не задумываясь мягко ответила Клавочка.

  -- А еще кого?

   Клавочка посмотрела на мать.

  -- А есё маму.

  -- А еще?

   Клавочка подумала, вспомнила про спящую сестренку Женю.

   -- А есё Зеню.

   -- А еще? -- засмеялся отец.

   Клавочка исподлобья покосилась на Ксению Дмитриевну, сконфуженно опустила в пол головку и тише прежнего сказала: