Путь к женщине (сборник)

  -- Устроилась я плохо... -- делала мучительные усилия над собой, чтобы отвечать, Ксения Дмитриевна. -- Вернее -- никак не устроилась... Нигде не служу... Никак не могу найти комнату... Витаю в воздухе... может быть, вы, Марья Степановна, поможете мне куда-нибудь поступить, на самое ничтожное жа­лованье, и расспросите у ваших знакомых, не найдется ли у них для меня какой-нибудь конурки, хотя бы темной?

   Лицо Марьи Степановны, когда она выслушивала эти сло­ва, вытягивалось, вытягивалось, вытягивалось.

   -- Как?! -- не верила она своим ушам. -- Вы еще нигде не служите? Вы до сих пор не могли отыскать себе комнату? Но вы ведь уже давно в Москве?

   90

   Ксения Дмитриевна повела темными бровями:

   -- Что же из того, что давно.

   Марья Степановна продолжала испуганно разглядывать Ксению Дмитриевну. Уж не рассчитывает ли она, чего доброго, поселиться у них на даче? С вещами она прибыла к ним со станции или без вещей?

  -- Да, -- спохватилась она с притворным участием. -- А где же вы оставили вашу кошелочку? Вы, кажется, приехали к нам с кошелочкой?

  -- Да, -- просто ответила гостья. -- Я с чемоданчиком приехала. Я его в столовой на подоконнике оставила.

  -- То-то, -- притворно успокоилась хозяйка. -- А то у нас тут насчет этого приходится держать ухо востро. Того и гляди стащут. В особенности, если в вашей кошелочке заподозрят что-нибудь ценное.

  -- Нет, там ценного ничего нет. Самые пустяки. Смена белья, полотенце, кусок мыла.

   Марья Степановна откинула седую голову на спинку крес­ла, вонзила очкатые глаза в дощатый потолок террасы и, чтобы заглушить поднимающийся из груди стон отчаянья, сдавленным голосом запела-замычала больше всего опротивевший ей за лето мотив "Вихри враждебные"...

   Она так и знала! Ксения Дмитриевна приехала к ним жить! "Смена белья"! "Полотенце"! "Кусок мыла"! Это как раз те предметы минимального домашнего обихода, с которыми пу­тешествуют по чужим квартирам эти нигде не прописанные, не имеющие "жилой площади" московские кочевники!

  -- Неужели же, -- заговорила она деревянным голосом в деревянный потолок террасы, -- неужели же никто из ваших друзей и знакомых не мог посодействовать вам в отыскании комнаты, в определении на службу?

  -- В том-то и дело, что нет, -- слабым голосом ответила Ксения Дмитриевна, не отрывающая глаз от манящего ее сум­рака леса.

  -- Ведь что-нибудь надо же есть! Где-нибудь надо же но­чевать! -- трудно спросило с одного кресла у потолка.

  -- Ем я большею частью по знакомым... -- трудно ответи­ло с другого кресла лесу. -- Сплю тоже... Вот сегодня, например, думаю просить разрешения переночевать у вас...

   -- Вих-ри враж-деб-ны-е... -- еще глуше и еще медлен­нее замычал революционный мотив в утробе старой, консер­вативно настроенной женщины.

  -- Конечно, если только это не очень вас стеснит, -- в смущении прибавила гостья.

  -- Тут дело не в стеснении... -- туго, слово за словом, вылезало из сдавленного горла хозяйки и на полдороге застря­ло, так и не досказав, в чем же тут дело.

  -- Главное, -- продолжала Ксения Дмитриевна, -- я так уста­ла, так расклеилась нравственно, не спав несколько ночей под­ряд, что сейчас не мечтаю о большем счастье, чем то, если бы вы дали мне возможность хотя одну ночку поспать как следует.

  -- Да, конечно, -- неопределенно ответила хозяйка. -- Сон -- великое дело. Сон для человека прежде всего. Сон даже важнее еды.

   И они замолчали.

   Было слышно, как ссорились в комнатах дети, как гонялись они друг за другом, как плакала Липочка и хохотал над ней Боречка...

   На деревянное крыльцо террасы откуда-то с высоты бес­шумно упал большой пухлый пятипалый лист цвета яичного жел­тка, похожий на оброненную желтую перчатку. За ним, рядом, упал такой же другой.

   Ксения Дмитриевна страдальчески вздохнула.

  -- Осень в природе... Осень на душе... -- с театральным пафосом произнесла она, глядя на пару желтых пухлых перчаток.

  -- Ну, до вашей-то осени еще далеко, -- не согласилась с ней Марья Степановна и вдруг спросила: -- А Геннадий Пав­лович вам часто пишет?

  -- Как когда, -- ответила Ксения Дмитриевна. -- То по два месяца от него нет ни одной строчки, то вдруг начнет сыпать письмами по два и по три в день. У этого человека все ненор­мально.

   Ксения Дмитриевна немного помолчала, точно раздумывая, стоит ли об этом говорить, потом убито продолжала:

  -- И письмам его я не рада, он ими только тиранит меня. И мои письма, по его словам, действуют на него точно таким же образом.

  -- Зачем же вы тогда переписываетесь? Чтобы мучить друг друга?

  -- Я и сама не знаю.

  -- Раз он с вами так нехорошо поступил, вам надо как можно поскорее забыть его.

   -- Не могу я! -- обратила вверх к вершинам деревьев восковое лицо Ксения Дмитриевна. -- Не могу я его забыть,

   и хочу, да не могу! -- говорила она дрожащим голосом. -- И сейчас, с тех пор как сошла с поезда на вашу платформу и увидела этот чудесный лес, я все время думаю только о нем. Вижу красоту природы, разговариваю с вами, а в груди не перестаю чувствовать тупую боль и знаю, что эта боль -- он. Сама не понимаю, Марья Степановна, что это: разврат, привыч­ка к определенному мужчине или еще что-нибудь, но только чувствую, что не проживу без него, зачахну, умру!

   -- А если так, -- наблюдая за ее страданиями, заметила Марья Степановна, -- тогда не надо было торопиться с разводом.

   Ксения Дмитриевна болезненно улыбнулась вершинам деревьев.

  -- Нам невозможно было дольше тянуть, -- простонала она. -- Жизнь наша стала слишком невыносимой. Каждый день его придирки, каждый день мои слезы.

  -- И все-таки надо было терпеть, -- настаивала старая женщина. -- А как же мы терпели от ваших отцов, мы, ваши матери? -- заговорила она с чувством. -- Вы, нынешние, черес­чур горячитесь. Чуть что-нибудь не по вас, как вы уже: развод, развод! А того не хотите сознавать, что, пока вы живете с мужем, у вас хотя определенное положение есть.

  -- Зато теперь у меня свобода есть, -- сказала Ксения Дмитриевна.

  -- Свобода? -- насмешливо заблестели глаза под очка­ми у Марьи Степановны. -- А какой вам толк от этой свободы? Ваш бывший муж, Геннадий Павлович, разве вам помогает?

  -- Нет!

  -- Ну вот видите! --- сделала убеждающую мину Марья Степановна, потом прибавила, со вздохом, певуче: -- Не ожида­ла я этого от Геннадия Павловича, не ожидала! А нам-то он казался таким порядочным, таким благородным!

  -- Раньше он был другим, -- пожаловалась молодая жен­щина. -- На него революция так подействовала. Приблизи­тельно с 1919 года он начал жалеть тратиться на меня. А в 1921 году уже открыто проповедовал свои новые послереволю­ционные взгляды. "Жена, если она человек, а не вещь, сама должна зарабатывать на себя". И все в таком же роде.

   -- Ого! -- возмущенно прыснула Марья Степановна и с недоброй улыбкой уставилась сквозь очки куда-то вдаль. -- Совсем по-большевистски. Это только у большевиков не дела­ют различия между мужчиной и женщиной. Комсомолки, на­пример, -- рассказывала она о большевиках как о турках, -- комсомолки, те, например, носят у них мужские штаны, мужские картузы, по-мужски стригут волосы, по-мужски курят, сплевывают, сквернословят. Полное освобождение от всяких "женских не­жностей". Насмотрелась я на них тут летом, наслушалась...

  -- Брр... -- между тем зябко задрожала Ксения Дмитри­евна и, поеживаясь, с испугом огляделась на обступавший их со всех сторон угрюмый вековой лес. -- А все-таки у вас тут, Марья Степановна, жутко, тоскливо. Я в такой глуши не смогла бы долго прожить. Меня уже и сейчас что-то гложет, что-то давит в этом беспросветном полумраке леса, в его скованной непод­вижности, в могильном безмолвии. И хорошо, и красиво, и в то же время клубок подкатывается к горлу, хочется плакать...