Записки мерзавца (сборник)

   -- Как долго она может еще прожить?

   -- О, это трудно определить с точностью: от двух недель до двух месяцев.

   -- Не больше?

   -- Едва ли. Дело в том, что развязка ускоряется тяжким психическим состоянием пациентки. Навязчивые мысли, непонятные нам желания...

   Я снова в ее комнате.

   -- Ходили справиться? -- презрительно смеется "кузина".

   -- О нет, за папиросами.

   -- Врете, вы еще давеча от волнения вынимали и вертели портсигар. Стыдно врать умирающей.

   Молчание -- длинное, красноречивое, болезненное.

   -- Слушайте, -- начинает она уже другим голосом, желающим казаться спокойным, лихорадочно-сильным, -- я сейчас буду с вами говорить о том, о чем я с самыми лучшими друзьями не смогла бы говорить. Только потому, что вы чужой, что мы оба безразличны друг другу. Мне время тлеть, тебе цвести. Умирающий ничего не стыдится в исповеди. Ну а для моей исповеди священник не подходит. Другое требуется утешение. Не раскрывайте ваших голубых глаз, а то я сконфужусь и собьюсь. И не трогайте пока моей руки. Мне эти почтительные поцелуи радости не дают. Руку покойникам целуют. Коротко буду с вами говорить. Насчет того, сколько мне еще недель канючить, вам уже видно сообщили. Так вот подумайте, легко или нет умирать, не изведав жизни?

   Молчать больше нельзя, я пытаюсь изыскивать аргументы, но она неумолима.

   -- Оставьте эти разговоры... в пользу бедных. Говорите прямо, поможете вы мне или нет?

   -- О да, конечно, все, что смогу.

   -- Я думаю, что сможете (на ее губах ироническая улыбка). Вы должны мне дать возможность в последний месяц жизни узнать любовь!

   -- То есть? -- лепечу я... Ох, проснуться бы!

   -- Причем тут "то есть"? Мужчина вы или манекен? Нравитесь вы мне, я тоже не обезьяна. В кофейни с интерлакенскими девчонками ходите? Глядите на меня, как на проститутку, к тому же бесплатную. Ну, раз, два, три. Или да, или убирайтесь. Только имейте в виду, в случае вашего отказа я на улицу пойду. Или нет, вы же "гуманист", этим вас не возьмешь. Я застрелюсь сейчас же, здесь же, при вас. Да перестаньте же молчать!

   Окончив тираду, она бледнеет, задыхается, опускается без сил на софу, но глаза ее горят такой злостью, таким приказом, что при всем желании ее успокоить я не нахожу слов. Я снова беру ее за руку и почтительно целую. Она вскакивает в бешенстве, срывает с себя платье, рубашку, распускает волосы и кричит:

   -- Да посмотрите на меня. Разве я плохо сложена? Потрогайте, какая у меня гладкая кожа.

   Машинально я дотрагиваюсь пальцами до ее голого плеча.

   -- Да-да, действительно у вас мягкая кожа.

   -- Мягкая, мягкая, -- истерически хохочет она, -- ну, целуйте же меня, ну будьте же мужчиной.

   Решительно необходимо или проснуться, или будь, что будет. Не могу ж я в самом деле с трупом. Я поворачиваюсь и направляюсь к двери.

   -- Я сейчас застрелюсь, -- кричит она вслед.

   Тут я не выдерживаю. От радости возкальных минут не осталось и следа. Я топаю ногами, задыхаюсь, ору:

   -- Делайте, что хотите. Мне противно, гадко, вы -- скверная девчонка. Вы злая большая паучиха. К черту, к черту...

   ...Я лечу в провалы, какие-то молоты стучат по моей голове, мне растягивают ноги. Длинным гвоздем расковыряли мне грудь -- и уже гвоздь этот вбивается мне в сердце. Не мучьте меня, за что вы меня терзаете! А потом... вспыхивают десятки люстр, и в огромном зале на столе, заставленном цветами, лежит худенькая стройная девочка. На ее губах презрительная усмешка, нос уже заострился, а глаза раскрыты в гневном укоре. Я подхожу ближе, я приглядываюсь. Почему однако она совершенно раздета? И что это? Под левой грудью маленькая черная ранка. Я, я убил ее... И люстры с грохотом рушатся... и какие-то вилы пронзают мне спину...

   Я открываю глаза. На стене играют зайчики, где-то близко-близко, чуть ли не в нашем переулке тявкает пулемет, а за стеной испуганные жильцы с шумом упаковывают корзину.

   Довольно снов! Надо бежать, надо жить, надо спасаться от этой выпирающей пружины дивана. Еще ночь-другая, и пружина пронзит мне спину и, пожалуй, найдет путь к самому сердцу. Это от дивана такие мысли. Надо пережить. Я одеваюсь, мигом решаю бросить все вещи -- и с маленьким саквояжиком пробираюсь опустевшими уличками к гудящему вокзалу. Там забираюсь в первый попавшийся товарный вагон. Отсюда не уйду... Все равно, германцы перед отходом захотят вывезти товарные составы. Зарываюсь в грязную солому, затыкаю уши пальцами, чтоб не слышать уханья пушек, и снова засыпаю.

   Юрий Павлович Быстрицкий! Самый неумолимый воинский начальник -- ваша лысая душа дает вам снова, но в последний раз -- отсрочку...

   О сверкающее ртутью платье, которое развевается на поворотах крепостных сводов!..

   Обрушивайся молодости молот, дребезжите черепа, как стекла! Вспыхивай, злоба, бороться, истоцтать тощие озими. Ненависть лютая деревенская, заворачивай проселками в город, жги, буянь, пропивай! Россия, ненавистная, вшивая, немытая, не жалей! Гряди, фараоний голод... И если не было и нет радостей, если нечему даже присниться, то в соломе товарного вагона, пропахшей навозом, сыростью, гнилью, крепну я в своей главнейшей мысли. Отсрочка, шестимесячная отсрочка -- не больше!

   ...Так под уханье, в пургу, чрез кордоны покидаю я мать городов русских. Через силу от заледеневших рельс отрываются тяжкие колеса, и в щели товарного вагона заглядывает седая, молчащая, притаившаяся Украина. Иногда хлопушкой хлопнет винтовка, иногда зажелтеет фонарь контроля и зазвучит ядреное русское слово...

XI

РАССКАЗ ЧЕЛОВЕКА С ОДИННАДЦАТЬЮ ПЛАТИНОВЫМИ КОРОНКАМИ

   Я ненавижу Россию, я бесконечно равнодушен к судьбе моих родных, у меня нет друзей, есть собутыльники, и их не жалко.

   Я уже давно отказался от монополизма в отношениях к женщинам: бери деньги, отдай Ersatz любви, и мы незнакомы. Я верю в то, что с каждым из моих врагов на одной из остановок жизни я встречусь в обстоятельствах, когда я смогу перекусить ему горло. Это основа моего оптимизма. После четырех лет плавки характера и испарения души трогательную неувядающую благодарность я сохранил лишь к случайным встречам, к прошедшим мимо и исчезнувшим навек, но успевшим рассказать нечто, наполняющее священной радостью знания жизни. На вокзалах, в ресторанах, на тропических бульварах, в лакированных холлах больших отелей мелькали коричневые не запоминающиеся лица. Предупредительность манер, тщательно выглаженные брюки, жилеты с бриллиантовыми пуговицами, уголок шелкового платка меж обшлагом смокинга и манжетом рубашки... Их было тысячи тысяч. По-прежнему надрывался Jazz-band вне конкуренции, по-прежнему негр с мировой известностью до самозабвения закатывал глаза, приготовляя таинственные коктейли и смеси ликеров особой прозрачности, радуги, значительности, по-прежнему кокотки щеголяли скромностью, а жены американских свиноводов жемчугами. По-прежнему под звуки Chicago вырастали "презренье к жизни и усталость снов". И вдруг появляется человек, такой же, как все, и такой необычайный. Наши глаза встретились, и я знал, что будет знакомство, будет рассказ о жизни полнокровной, достойной зависти вымирающих близких и выживающих дальних.

   -- Как вы страшно торопитесь! Как вы мало чувствуете жизнь. Послушайте, мы с вами познакомились неполные сутки. Завтра я уезжаю обратно в Лондон. Вы тоже куда-то собираетесь. Вероятно, мы с вами больше никогда не столкнемся. У меня сейчас большая потребность рассказать несколько эпизодов моей жизни именно беспокойному, торопливому, молодому.

   В пятьдесят четыре года, когда во рту одиннадцать платиновых коронок, хочется помогать человечеству не только устройством детских приютов и общежитий для инвалидов. Вчера при нашем первом рукопожатии я понял по вашему лицу, что вы бывали в моих краях и фамилия моя вам более чем известна. Вы встречали это трехсложное имя на вывесках контор и складов, на штандартах пароходных компаний, в списке акций, котирующихся на мировых биржах, на мраморных досках благотворителей, в подписях, скрепляющих опубликованные балансы экспорт-импортных домов и грюндеровских банков и т. д. и т. д. И вот наконец после стольких надоевших упоминаний, Каниферштан перед вами. Хвастать мне нечем. Красотой я не блещу. Не только сегодня, но и тридцать лет назад, женщины отдавались мне исключительно за деньги и забывали мгновенно. Рост маленький, лысина большая, пальцы плебейские -- короткие, узловатые. Смокинг на мне как на вешалке, а когда шить фрак приходится -- сам парижский светила Пуль вздыхает и мнется, прибавляя в утешение: "Courage, monsieur... La beauté c'est rien. Marianne elle-même n'est pas racée...?" {Смелее, мсье... Красота -- ничто. Даже у Марианны нет "породы". (фр).}