Записки мерзавца (сборник)

   -- Простите, сударь, но мы ни слова по-французски, а вы, кажется, русский...

   Я оборачиваюсь и вижу двух женщин: одну -- маленькую, сморщенную, в сбившейся шляпке, и другую -- стройную, высокую, худенькую. У обеих донельзя растерянный вид.

   -- Ради Бога простите, нам так неудобно...

   Господи, в такой-то день и вдруг неудобно. Ничего не было: ни войны, ни революции -- я исполнил свое заветное желание -- попал в Швейцарию -- и вдруг неудобно. Архи-любезным тоном, держа шляпу в руке, с сияющей улыбкой, я объясняю соотечественницам, что буду счастлив помочь им. Договариваюсь почти до глупостей: "почитал бы себя преступником" или что-то подобное.

   Помочь соотечественницам весьма нетрудно. Им нужно ехать в Монтрэ, но, благодаря их незнанию языка, носильщик решил, что они добиваются попасть не в город Монтрэ, а в отель "Монтрэ" (каковой имеется в любом швейцарском городишке), и преспокойно потащил их вещи по улице. Соотечественницы в ужасе. Я догоняю носильщика, быстро восстановляю нормальное положение, выясняю, что поезд в Монтрэ идет через сорок пять минут и собираюсь откланяться. Но старушка, пошептавшись с молоденькой, начинает меня уговаривать "откушать вместе кофею". Я мгновенно соглашаюсь. Уверенными шагами веду их через площадь (откуда только это знание местности), сворачиваю в переулок и вот мы уже на тенистой веранде, за мраморным столиком. За границей с русским человеком разговориться легко. Никакого пуда соли есть не требуется. Совместная чашка кофе, и вся подноготная известна. Молоденькая приходится старушке отдаленной родственницей. Старушка только довезет ее до Монтрэ, поместит в санаторию и домой, в Орловскую губернию. Присматривать за ней будет господин Богданов, оригинал, мизантроп, богатейший человек и отдаленный родственник. Богданов? Это какой, не тот, что под Невшателем в собственном имении фаланстер организовал? Тот, тот. Доверие возрастает. Старушка конфиденциально перегибается через стол и шепотом сообщает мне, что у ее спутницы сильнейший процесс в легких. Вагнер, профессор московский, откровенно заявил, что ни за что не ручается.

   -- Полно вам, тетя, шептать о моем здоровье, -- перебивает молоденькая, впрочем добродушным тоном, -- может, господину совсем неинтересно.

   -- О, нет, напротив, напротив. Мне очень интересно.

   Я им настоятельно советую ехать именно в Монтрэ. В прошлом году одна моя добрая знакомая уже кровью харкала, но после двух месяцев в Монтрэ и т. д. и т. д. Словом, я болтаю на полный ход, выдумываю никогда не существовавших знакомых, привожу примеры баснословных выздоровлений ("Нину Александровну Поперскую не знавали? Без обоих легких приехала, и что ж вы думаете"), но одновременно рассматриваю молоденькую. Лицо бледное, на скулах роковые пятна, зеленые глаза совсем утонули, но правильность черт изумительная -- и к тому же сухая ножка (подъем в обхват кулака свободно войдет), густые каштановые волосы, элегантность, ускользающая от определения. Я кончаю свою тираду о мифической Нине Александровне подношением букетика фиалок. Цветы принимаются более чем благосклонно: мне сообщают имя, фамилию -- Елена Сергеевна Лихарева, у меня забирают адрес с условием, что после первой же открытки я немедленно приеду... Сообщая адрес, я испытываю смущение и досаду на самого себя. Стоял давеча на вокзале, даже не знал, где нахожусь, а теперь размашистым почерком, не моргнув глазом, пишу: Интерлакен, "Hotel de quatre Cantons". Странно, странно, лучше бы проснуться. Хочу же ущипнуть себя за руку, но старушка смотрит на часы и просит довести до вокзала: уже время. При выходе из кафе Елена Сергеевна небрежно берет меня под руку и пропустив старуху вперед, спокойно, не глядя в глаза говорит:

   -- Обязательно приезжайте, раскаиваться не будете, вы мне, между прочим, очень нравитесь.

   Я с изумлением пробую остановиться, переспросить, но она уже громко торопит:

   -- Идемте, идемте, мы опоздаем на поезд.

   И тихо прибавляет:

   -- Молчите и пока не расспрашивайте, потом все узнаете.

   До самого отхода поезда она не произносит больше ни одного слова. Молча пожимает руку и уходит в вагон. Старуха растроганно целует меня в лоб:

   -- Спасибо, батюшка, спасибо. К Лелечке приезжайте, истинно христианское дело...

   Поезд трогается.

   Я выхожу на площадь. Долго стою перед вывеской Сюшара. И недоумение, и восторг...

   Потом -- трудно восстановить; в эту же самую ночь, или в другую, или в третью пришло продолжение сна -- потом уже другой швейцарский городок. Осень. С утра парный дождь, к сумеркам туманы расползлись, я одеваю желтую непромокайку, иду к озеру и катаюсь на лодке. Сырость, следовало бы поберечься: все равно... До первой звезды... Однако, как я высоко живу. На такую гору карабкаться приходится, что сердце замирает и дыхания не хватает. Предостерегающий голос пробует заметить что-то о грудной жабе. Э, да уж лучше бы молчал. На моем письменном столе лежит телеграмма. Дрожащими руками открываю. Господи, если ты есть, не пошли неприятности. Читаю и ничего не понимаю. Вероятно, не мне:

   -- Приезжайте санаторий Эспуар Монтрэ Елена.

   Абракадарбра, даже для сна чересчур.

   Елена? Почему я должен куда-то ехать?

   Проснись, проснись!

   "Sors de l'enfance ami, reveille toi!" {Ты выходишь из детского возраста, друг, пробудись! (фр.).}

   И я злюсь, злюсь до спазм, но выхожу на улицу и через минуту лупоглазый такси прорезает тьму. Странно знакомые дороги, вот здесь налево по тропинке, за чащей должен быть ресторанчик "Mon Plaisir"! Здесь я уже живал, здесь мелькало счастье.

   -- Шофер, до Mon Plaisir далеко?

   -- О, нет, сейчас налево. Прикажете свернуть?

   -- Нет, езжай дальше.

   Убийственная жара. Почему в лесу пахнет табачным дымом, к чему эта базобразная поездка и как я сговорюсь с портье? Елена -- а дальше. Mille... russe... Глупо, бесконечно глупо. Автомобиль въезжает в сад, разрывая гравий узенькой дороги, продираясь через арку сросшихся ветвей. Уже полная ночь. Только там, в конце дороги, в свете дугового фонаря, маленькая закутанная фигура. Она отделяется от фонаря, бежит навстречу.

   -- Юрий Павлович! Приехали? Вот спасибо, вот большое спасибо.

   Я выскакиваю из автомобиля и с изумлением узнаю свою вокзальную знакомую

   -- Елена... простите, как вас по батюшке величать?

   -- Никак, совсем никак, и Елена чересчур. Зовите Леля. Фу, какой вы застенчивый, отпускайте скорее машину, я совсем продрогла.

   В вестибюле она сбрасывает манто и оказывается в открытом бальном платье. Ключицы ее торчат, как два крыла, на скулах горят огромные багровые пятна.

   -- Куда вы собираетесь, Леля?

   -- Никуда, -- удивляется она.

   -- Позвольте, это платье...

   -- Юрий Павлович, будет вам притворяться, неужто не понимаете, что для вас я принарядилась. Или вы... (голос ее падает, и в нем появляются и злость и испуг) считаете, что перед смертью можно бы и без декольте?

   -- Что вы, что вы!

   Я совершенно сбит с толка: ее лихорадочный вид, роковые пятна и... бальное платье, обилие вина на столе.

   -- Юрий Павлович, -- подходит она ко мне совсем близко. -- Можно вас поцеловать, вы не боитесь заразиться чахоткой?

   Я лепечу что-то окончательно бездарное. Она садится мне на колени, долго смотрит мне в глаза, охватывает руками мою шею и целует меня в губы. Потом вскакивает, отбегает к окну и я слышу всхлипывание. Никогда я не думал, что и во сне можно попадать в такие положения.

   -- Не успокаивайте меня, не смейте, слышите, я вас не для того позвала. Молчите, молчите...

   Я молчу. Под предлогом, что забыл портсигар, выхожу в коридор. Направляюсь в кабинет дежурного врача санатории и прошу сообщить мне совершенно откровенно состояние здоровья моей "кузины". Врач заглядывает в какую-то книгу, собирается с мыслями и смущенно сообщает, что особенных надежд нет, что и вино, и нерегулярный образ жизни разрешены "кузине" единственно в виду неизбежности фатального исхода.