Словесное древо

25 октября 1936 г. Томск

Приветствую Вас, дорогая Варвара Николаевна! Я всё еще лежу. Хожу очень плохо

— едва до скамеечки у ворот, чтоб после общей избы, криков и брани — подышать

сибирскими тучами, снегом ранним, каким-то лохматым и густосивым, посмотреть на

звезды и на санцах памяти прокатиться по прошлому. Вот уже скоро три года -мрачных,

мучительных и тяжких (как жернов на шее), как я в изгнании, а теперь калека...

Умываюсь слезами. Огорчений каждый день не предусмотреть. Я беспомощен что-

либо промыслить и сделать для себя по пропитанию. Анна Исаевна — моя хозяйка по

квартире, властная базарная баба, - взялась меня кормить за 75 р. в месяц. На исходе

месяца начинаются справки — получил ли я перевод и т. п. Следом идут брань,

придирки. Очень тяжело. Слез моих не хватает. И я лежу, лежу. . С опухшей, как

бревно, ногой, с изжелта-синей полумертвой рукой. Напишите мне весточку. Ваши

слова мне очень помогают! Я послал Вам спешное письмо с новым заявлением.

Волнуюсь, жду ответа. На это спешное от Вас извещения я не получал. Весьма

беспокоюсь. Как Вы поживаете? Всё ли у Вас благополучно?! Какие новости в

искусстве? Я ничего не знаю и не слышу. Вам говорили, что Томск город

университетский, для кого — как, а для меня это пустыня, гноище Иова. Для кого озеро

Лаче, а для Даниила Заточника оно было озером плача. Большая охота поговорить с

поэтом-художником. Трудно, конечно, представить, как я придавлен и как болят мои

язвы. Как бы подержаться еще на поверхности? - какие существуют для этого средства?

Переслано ли «непосредственно» мое заявление? Прошу Вас уделите полчасика от

своих забот и трудов - напишите мне! Всякое слово из Москвы для меня ценно,

порождая целый хоровод видений и выводов. Очень прошу Вас о милостыне и о

письме! Нельзя ли где раздобыть мне смену-две белья - хотя платанного, нет у меня

247

теплой шапки и ничего на руки. Если попадется шапка, то самого большого размера —

у меня голова большая, 15 вершков в окружности. Конечно, здесь можно и купить, но

для этого нужно самое малое 25 рублей на ушанку овечью <одно слово нрзбр>, какая

только и спасает от сибирских морозов и пурги. Не знаете ли адреса Толи -раз он очень

модный, то, может быть, он мог бы что-либо купить из моего барахла себе на память

обо мне и моей судьбе. Нельзя ли предложить чего Обуховой: Брюсовский пер., дом 7?

Низко вам всем кланяюсь. Погибну, — поминайте и верьте моей любви к вам и

истинной теплоте сердеч<ной>. Еще раз прошу о милостыне и о письме — как Вы

поступили с моим спешным письмом?

25 октября.

256. В. Н. ГОРБАЧЕВОЙ

3 декабря 1936 г. Томск

Привет, привет!

Переводы получил. Благодарю сердечно. Здоровье плохое. Еще на улицу не хожу.

Больше лежу. Очень обидно. Кланяюсь милому Журавлю! 3 декабря.

Егорушке привет.

Как мое второе заявление?!

257. Н. Ф. ХРИСТОФОРОВОЙ

15 декабря 1936 г. Томск

Привет! Привет! Земной поклон. На 50 р. послал письмо. Получил и Ваше

драгоценное для моего сердца письмо со стихами. Поднимаю глаза, полные слез, к

сибирским звездам за Вашу душу - ветку ивы после летней грозы! Упиваюсь дорогими

словами. Лучшую розу из своих поэтических садов полагаю к Вашим ногам! Кланяюсь

смиренно и любовно Вашим присным. Н<адежде> А<ндреевне> пишу. Я так боюсь ее

беспокоить. Из избы еще не выхожу.

15 декабря.

258. В. Н. ГОРБАЧЕВОЙ

22 декабря 1936 г. Томск

...пластинка на кромке этой лавицы гласит об этом. Ее предложили бы Вы своей

маме, быть может, она бы ее приобрела. Предложите складень Николаю <Семеновичу>

Голованову — Брюсовский пер., № 7, по цене, какую сам назначит, ну хотя бы 700—

600 руб. Он когда-то у меня покупал его, но списаться так трудно. Быть может, Ваше

письмо дойдет до него. То-то была бы для меня радость, и даже с теплым углом, на 9-

тимесячную зиму. Я содрогаюсь — куда я попаду! В жакты я не имею права, у

частников нужно искать по слободкам и трущобам на окраине города, а там зловонные

татары и страшный культурный люмпе<н>. Если выкрадут у меня мои полупудовые,

усеянные бесчисленными заплатами, — валенки, то я погибну! Когда-то денди, еще без

успехов и денег, был совестливей и так или иначе обул меня в эти бегемоты, - они мне

кажутся теплым раем. Слез моих не хватает от жестокостей моего пути до кладбища.

На мое заявление ничего не слышно. Получил обрывок письма Льва Пулина — очень

обрадовался. Недоумеваю, что ищет меня, прекрасно зная мой адрес! Я писал два

заявления его начальству по заточению, но ответа не получил. А он уже давно на воле.

Спасибо, что не забыл! Это очень нежный и слабый человек. Как он сохранился -

просто чудо!

Объявился ли Васильев или пишет из тюрьмы? Что Литгазеты назвали его

бездарным — это ничего не доказывает. Поэт такой яркости, обладатель чудесных

арсеналов с кладенцами, может оказаться бездарным совершенно по другим причинам

(так сказал один мудрый китаец). Мне бы очень хотелось прочесть бездарные стихи

Павла. Хотя он и много потрудился, чтобы я умолк навсегда. Передайте ему, что я

написал четыре поэмы. В одной из них воспет и он, не как негодяй, Иуда и убийца, а

248

как хризопраз самоцветный! Извините еще за просьбу: если устроите мои вещи — то

нельзя ли купить мне мануфактуры черного на верхнюю рубаху ЗУ2 метра или белого

или в полоску на две нижних рубахи по 31/2 метра и кальсоны, - на мне одни лохмотья,

а купить здесь нечего. Еще мне нужны теплые трикотажные кальсоны (большого

размера), теплые носки и хотя бы парочка носовых платков и наволочек. О простыне и

не мечтаю. Еще раз Вам кланяюсь земным поклоном. Напишите денди или скажите,

что он слишком занят и опоздает на мои похороны. Адрес прежний.

22 декабря 36 г.

Кланяюсь друзьям.

259. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

23 и 29 декабря 1936 г.

Томск

Незабвенное дитятко мое!

Я получил твое письмо из Москвы. Ты знаешь мои чувства на все случаи твоих

триумфов или утрат, поэтому воздерживаюсь их повторять. Слишком я болен и слаб,

чтобы в тысячный раз уверять тебя в моей любви и преданности к тебе. Не требуй у

жертвы, когда над ней уже поднят топор, сладких клятв и уверений. Твою укоризну, что

я тебя забыл, сердце мое принимает только лишь как кокетство. Это вполне понятно в

твои годы и в твоем нынешнем положении! В письме о дяде Пеше я написал тебе

самые нужные, самые глубокие слова, на которые я способен. Если они дошли до

твоего сердца, то слава Богу, если же нет, то других слов к тебе у меня сейчас нет.

Избранное и подлинное вообще редки. Я болен, хожу едва до нужника и в избу. Сейчас

меня гонят из комнаты. Деться мне некуда, город завален приезжими, углы в татарских

зловонных слободках от 25 руб. и выше. Я нашел было через людей комнатку за 50

руб., но внезапно получил и, к счастью от дяди Пеши уведомление, «что на Толю на-

дейся, как на весенний лед». И я остался в старом углу. Напрасно ты назвал этот угол

«хорошей комнатой». Она, правда, очень опрятна, я в грязи не вижу ничего

доблестного и сам мою, но она без печи, с ординарным полом, под которым ночуют

уличные собаки. И это в Сибири, в морозы от 40° до 60°.

Никаких обещанных 150 руб. я не получил, хотя очень ободрился, когда получил

заверения, что я буду получать их ежемесячно. То-то была радость! Конечно, я уверен,

что ты это понимаешь и чувствуешь, как никто! Как я чувствую, что салоны Парижа и

Нью-Йорка увидят твои картины! При условии, что на первых порах ты не накопишь

около себя толпу врагов и перестанешь разжигать в полулюдях зеленую зависть!