Словесное древо

непоправимо болен пороком сердца в тяжелой форме. Всё это удостоверили врачи по

распоряжению местного НКВД. Теперь я в своей комнатушке среди чужих людей,

которым я нужен как собаке пятая нога. День и ночь лежу, сегодня первый раз сполз к

столу и, обливаясь потом от слабости, пишу Вам: сходите к прокурору республики

-просите его на основании моей неповторимой болезни освободить меня досрочно.

Возьмите меня на свое иждивение — это ровно Вас ни к чему не обязывает и нужно

лишь официально. Не бойтесь. Я не утружу Вас. Без человека же и бумажки о том, что

кто-то меня больного берет на иждивение, — не освобождают, а заключают в лагерь

для инвалидов до смерти. А это равносильно тюрьме. Умоляю не откладывать хлопот

— так как великое мое несчастие в лице новой ссылки может всегда и неожиданно

повториться. Моя тяжкая болезнь сибирскому начальству не помеха. Несмотря на то,

что существует определенная статья по болезни досрочно <освобождать>. Болезнь же

моя превышает пр<одолжи>тельность всякой статьи. П<рошу подать> заявление и

Калинину. Ес<ли будет из> Москвы хотя бы слабое дунов<ение милости>, то меня не

казнят. Облива<юсь потом,> очень слаб. Кругом ждут <несколько слов утрагено денег

нет. На беду появился аппетит. Кланяюсь милому Журавлю. Тоскую невыразимо, под

несметными избяными мухами - лежу в духоте, давно без бани, вымыть некому,

накормить тоже. Левая рука висит плетью. На ногу маленько ступаю. Она распухла, как

корчага. Помогите, чем можете! Жду весточки. Кланяюсь со слезами. Заранее сердцем

благодарен. Адрес: переулок Красного Пожарного, 12.

Долго был без памяти, да и сейчас много не помню.

Простите. Не осудите.

Н. Клюев.

251. Н. Ф. ХРИСТОФОРОВОЙ

После 5 июля 1936 г. Томск

Дорогая Надежда Федоровна! Радостной теплотой заливает мне сердце сознание,

что я снова могу писать Вам — говорить с Вами! С марта месяца я прикован к постели.

Привезли меня обратно к воротам домишка, в котором я жил до сего, только 5 июля.

Привезли и вынесли на руках из телеги в мою конуру. Я лежу... лежу, мысленно

умираю, снова открываю глаза — всегда полные слез. Из угла смотрит мне в сердце

243

«Страстная» Владычица, Архангел Михаил на пламенном коне низвергает в пучину

Вавилоны, Никола Милостивый в белом омофоре с большими черными крестами, с

необыкновенно яркими глазами, лилово-агатовыми, всегда спасающими. В своем

великом несчастии я светел и улыбчив сердцем. Я посещен трудной болезнью -

паралигом левой стороны тела. Не владею ни ногой, ни рукой. Был закрыт и левый

глаз. Теперь я калека. Ни позы, ни ложных слов нет во мне. Наконец, настало время,

когда можно не прибегать к ним перед людями, и это большое облегчение. За косым

оконцем моей комнатушки серый сибирский ливень со свистящим ветром. Здесь уже

осень, холодно, грязь по хомут. За дощатой заборкой ревут ребята, рыжая баба клянет

их, от страшной общей лохани под рукомойником несет тошным смрадом, остро, но

вместе нежно хотелось бы увидеть сверкающую чистотой комнату, напоенную музыкой

«Китежа», с «Укрощением бури» на стене, но я знаю, что сейчас на берегу реки Томи,

там, где кончается город, под ворохами осенних листьев и хвороста найдется и для

меня место. Вот только крест некому поставить, а ворота туда в березовую рощу всегда

открыты... Прош^ Вас - напишите о себе, о Москве! Мне передали, что один сибиряк

был у Вас. Я его не видал. Он приедет по заморозкам и всё мне расскажет. Из Москвы

редко получаю письма. Почти два года квартира моя была заперта. Мое доверенное

лицо недосчитал многого, чтобы можно было удобно и скоро продать. На то, что

осталось, нет покупателей, следовательно, и милостыня мне прекращается. Мне в

настоящем моем положении калеки и попросить ради Христа позволительно. Прошу

Вас поговорить с Николаем Семеновичем — об иконе-складне, который он у меня

смотрел. Тогда ему показалось дорого, теперь пусть он сам на-знагит цену и

приобретет этот редкий и прекрасный складень. Он ничего не потеряет через эту

покупку. Очень прошу Вас об этом. Мне необходимо лечь в клинику, но нужно платить

шесть руб. в сутки. На беду у меня явился аппетит. Я немного стал бродить от койки до

стола и до рукомойника. Очень тяжело на чужих людях хворать. Каждую минуту жди

ворчанья и оскорбления. Таков мой крест. Господь меня не забывает, посещает и пасет

меня своим жезлом железным! Я писал Вам в начале марта. Письмо со вложением

карточки Федора Кузьмича Томского — легендарного старца. Получили ли Вы его?

Если сотворите мне убогому милостыню, заплачу Вам за нее слезами, преданностью и

любовью! Не найдется ли чего из белья, нет ли брюк, перчаток, старых штиблет? За всё

земной поклон.

252. В. Н. ГОРБАЧЕВОЙ

Дорогая Варвара Николаевна.

Подучил Ваш перевод телеграфом и письмо, принял с глубоким сердечным

волнением. Благодарю, что не забываете меня несчастного. Благодарю и за хождение и

хлопоты Ваши! Я не каждый день могу вставать с кровати. Когда опухоль с ног

немного спадет, тогда я чувствую себя пободрее. Но письмо написано было давно,

только некому его снести на почту и не было конвертов. Что мой дядюшка был с Вами

суров, то это доказывает, что он все-таки считал Вас более и<ли> менее за

представителя общественного мнения, в частности, литературных и художественных

кругов. Иначе ведь нельзя. Немножко удивляет, что мое писание понадобилось для его

архива. Оно ведь не ему предназначалось. Пусть так. Теперь посылаю заявление - с

горячей просьбой отослать его, как Вы советуете, прямо. Если мне послать здесь с

таким громким адресом, то оно до Москвы не дойдет. Потрудитесь послать его по

городской почте. Не знаю только, заказным или простым. На заказном нужно писать

адрес отправителя, и я затрудняюсь, можно ли в Москве — с томским адресом.

Потрудитесь спросить на почте, если нельзя, то пошлите простым. Быть может, и будет

что хорошее. Слезы заливают мне лицо. Думаю, что эту зиму я не переживу и не

дождусь нового зеленого шума - в этот год я не видел весны, а лето вижу с жалкого

244

двора, когда меня вытащат посидеть на вечерке у поленницы дров. Давно не бывал в

бане, она от моей избы далеко и дорога оврагами - мне не дойти. Всё тело искусано

клопами и расцарапано нестерпимым чёсом. С сентября откроется клиника — быть

может, примут на лечение, если я смогу платить шесть рублей в сутки! Вы пишете, что

послали мне в больницу 30 руб. Я получил 20 руб., а от кого, мне не сказали. Там этого

не сообщают. Но за всё благодарю со слезами.

Как бы мне хотелось услышать что-нибудь от милого Журавиного Гостя! Как он

живет и как его певучая душенька? Что волнующего в искусстве? Я написал поэму и

несколько стихов, но у меня их уже нет: они в чужих жестоких руках. Быть может,

нападете на след Толечки - передайте ему от меня низкий поклон. На Ваше письмо, в

котором Вы писали, что Толя был у Вас очень модный и пьяный успехами, я написал

Вам свою обиду на него. Получили ли Вы такое письмо? Что слышно о П. Васильеве?

Где он? Как бы я хотел иметь «Мадур-Вазу»: почитал бы с упоением! У меня были с

трудом приобретенные кой-какие редкие книги и старинные иконы — мимо которых я

как художник не могу пройти равнодушно, но и они с злополучного марта месяца в

чужих руках. Сибирь объясняет знание древнего искусства — вульгарным

церковничеством. Иное понимание этих вещей не входит здесь никому в сознание. Вот

тебе и университетский город! Мне ставится в вину — конечно, борода и непосещение

п<и>вного зала с уединенными прогулками в сумерки за городом (я живу на окраине).