Словесное древо

245. В. Н. ГОРБАЧЕВОЙ

25 октября 1935 г. Томск

Дорогая Варвара Николаевна. Кланяюсь Вам земно и благодарю кровно за

милосердие Ваше. Прихожу с почты, получив от Вас переводы - и рыдаю в своей

конуре, простираюсь сердцем к Вам, целую ноги Ваши — <неза>бвенная светлая

сестра <несколько слов утраге-но> <чем я> только заслужил <несколько слов

утрагено> помощь <гасть текста утрагена> <глаза>ми, полными горь<ких> <несколько

слов утрагено> слез, прошу Вас пожер<твовать для> меня еще некоторое время —

может, меня Господь простит и я умру в жизнь вечную.

Какое здесь прекрасное кладбище - на высоком берегу реки Томи, березовая и

пихтовая роща, есть много замечательных могил... Но жаворонков и сельских ласточек

по весне здесь не слышно. Ласточки только береговые и множество сизых ястребов.

Еще до Покрова выпал глубокий снег, ветер низкий, всешарящий, ищущий и чело-

вечески бездомный. Мой знакомый геолог говорит, что и ветер здесь ссыльный из

Памира или из-за Гималаев, - но не костромской, в котором сорочий щекот и овинный

дымок. Как Москва? Как писатели и поэты - как они, горемыки миленькие, поживают.

Жалко сердечно Павла Васильева, хоть и виноват он передо мною черной виной. Пе-

реживу зиму — на весну оправлюсь. Теперь же я болен. Лежал три недели в смертном

томлении, снах и видениях — под гам, мерзкую ругань днем и смрад и храпы ночью.

Изба полна двуногим скотом — всего четырнадцать голов. Не ему мои песни. Лютый

скот не бывал в Гостях у Журавлей. Может ли он быть любим? Но блажен тот, кто и

скота милует! <Часть текста утрагена>.

<Копию> инвалидного свид<етельства> вышлю. Никак не могу сбить 25-ти руб. на

нотариальные расходы. Стараюсь. Волнуюсь. Помоги, Свете Тихий, Матерь-роза и

простое человеческое Сердце!

Пожалейте меня, не бросайте!

Ваш раб и поэт, не лукавый должник, оставляющий долги всем врагам своим,

несущий к Вашему порогу пригоршню горячих слез, с обожанием и преданностью

истинной Н. Клюев. Благодарю, благодарю!

Простите. Не осудите.

Адрес прежний. Переводы 60 р. и 40 р. получил. Как поживает Осип Эмильевич? Я

слышал, что будто он в Воронеже?

246. В. Н. ГОРБАЧЕВОЙ

25 ноября 1935 г. Томск

239

Извещаю Вас, дорогая Варвара Николаевна, что последний перевод сорок рублей я

от Вас получил. Благодарю за милосердие и заботу обо мне недостойном. Давно бы

погиб без Вашей помощи чудной и светлой милостыни. Всякий раз, как получаю от

Вас весточку, умываюсь слезами. В моей жестокой и мрачной обстановке - великая

радость всякое доброе слово из другого мира — от милых и заветных людей.

Фининспектор, обходя свой район, спрашивал и меня, на какие средства я живу. Я

сказал, что доверенное лицо в Москве продает мои вещи и высылает мне на

пропитание от 60 — до 100 рублей в месяц. Когда как. Иногда побольше, иногда

поменьше - в зависимости от продажи. Быть может, что спросят подобное и Вас.

Местное начальство мне сказало, что все заявления на имя Москвы должны идти через

Томское начальство. Не знаю, как быть? Напишите мне — можно ли непосредственно?

Я живу, как в тумане, ничего не слышу и не вижу, и многое перестал понимать,

здоровье мое очень плохое. Был на просвечивании — кабинет выдал мне отчаянную

бумажку по сердцу и по желудку. Быть может, скоро меня Господь простит.

Слышал я, что Павел Васильев уехал из Москвы. Это меня очень и весьма удивило.

Быть может, Вы знаете или слышали подробности. Очень любопытно.

Кланяюсь Сереже, благословляю Егорушку. Прощайте, все милые, драгоценные

люди! Зловещ и темен мой жизненный вечер. Сибирская пурга да волчий вой —

последние мои песни.

Целую Ваши ноги.

Искупаю слезами свои грехи. Простите! Адрес прежний.

Купил на зиму угля на 80 рублей, две тонны. Значит, не замерзну, от холода

избавлен. Что будет с голодом?

247. Н. Ф. ХРИСТОФОРОВОЙ

Конец 1935 г. Томск

...Конечно, лучше бы всего устроить подачу помилования трем представителям

искусства: Н<адежды> А<ндреевны> от сцены, Кончаловского от живописи и от

литературы Вересаева. Всем троим и явиться к Калинину. Он русский и зорко

провидящ и, конечно, понял бы, что такая подача челобитной значительна политически

и незабвенна историей искусства. Положение мое очень серьезно и равносильно

отсечению головы, ибо я, к сожалению, не маклер, а поэт. А залить расплавленным

оловом горло поэту тоже не шуточка — это похуже судьбы Шевченка или Полежаева,

не говоря уже о Пушкине, которого Николай 1-ый сослал... и куда же? — в родное

Михайловское под сень тригорских холм<ов>. Я бы с радостью туда поехал.

Поплакал бы, пожаловался бы кое на что могилке Александра Сергеевича! Не жалко

мне себя как общественной фигуры, но жаль своих песен — пчел сладких, солнечных и

золотых. Шибко жалят они мое сердце. Верю, что когда-нибудь уразумеется, что без

русской песенной соли пресна поэзия под нашим вьюжным небом, под шум плакучих

новгородских берез. С болью сердца читаю иногда стихи знаменитостей в газетах.

Какая серость! Какая неточность! Ни слова, ни образа. Всё с чужих вкусов. Краски?

Голый анилин, белила да сажа, бедный Врубель, бедный Пикассо, Матисс, Серов,

Гоген, Верлен, Ахматова, Верхарн. Ваши зори, молнии и перлы нам не впрок. Очень

обидно и жалко. В избе есть у меня и друг — желтый кот — спит со мной, жалеет меня,

кормлю его жамкой. Здоровье мое плохое. Простите. Прощайте! Прошу Вас, не

оставьте меня на Рождественские звезды голодным! Еще раз прощайте.

Адрес прежний.

248. В. Н. ГОРБАЧЕВОЙ

23 февраля 1936 г. Томск

240

Получил Ваше письмо и переводы (115 и 180 р.), дорогая Варвара Николаевна!

Обрадовался всему этому до слез — правду сказать, разрыдался — по-ребячьи или по-

стариковски — не знаю, но теплотой повеял мой угол, и маленько я успокоился.

Купил молока, муки белой, напек оладий, заварил настоящего трехрублевого чая, а

когда собрал стол, то и пить не мог, всё бормотал, шептал и звал любимых - со мной

чайку испить! И они пришли. Первой явилась маменька — как бы в венчальной фате, и

видима почти по колени, потом дядюшка Кондратий в отсвете самосожженчес-кого

сруба, Сереженька — сильно неподвижный, не освободившийся, Александр, Николай,

Владимир, Ильюша — все отошедшие, но в неистребимой силе живущие, даже до

цвета и звука! До Ваших переводов как-то мне не елось, не пилось, теперь же я

приотъелся, починился, часто заходил в баню, - это мое любимое учреждение в Томске.

Переулок, где я живу, по ворота и до крыш завьюжен снегом, но уже начали сизеть и

желтеть зори. Я часто хожу на окрай оврага, где кончается Томск, — впиваюсь в

заревые продухи, и тогда понятней становится моя судьба, судьба русской музы, а

может быть, и сама Жизнь-матерь. Но Сибирь мною чувствуется, как что-то уже не

русское: тугой, для конских ноздрей, воздух, в людской толпе много монгольских

ублюдков и полукровок. Пахнущие кизяком пельмени и огромные китайские самовары

— без решеток и душника в крышке. По домам почему-то железные жаровни для

углей, часто попадается синяя тян-дзинская посуда, а в подмытых половодьями

береговых слоях реки Томи то и дело натыкаешься на кусочки и черепки не то Сиама,

не то Индии. Всё это уже не костромским суслом, а каким-то кумысом мутит мое

сердце: так и блёкнут и гаснут дни, чую, что считанные, но роковое никакой метлой не

отметешь в сторону. Не могу надивиться, что складень Неопалимая Купина оказался

писанным в Казани в 19-м веке! По каким это данным? Выменян он в 60-х годах от