Яна и Ян

— Почему бы и нет? — улыбнулась она в ответ.

Он нежно взял Эву за руку:

— Через месяц мы поженимся…

Мы уединились наверху, в комнате Пушинки, и я узнала все подробности. Эва очень любила Жальского, но на родине, в Моравии, его ждала девушка, и Гонза никак не мог решить, что же ему делать. И тогда Эва приняла самостоятельное решение — отдала свою руку и сердце Пушинке, который давно любил ее.

— Он ведь даже жить не хотел, когда узнал, что никогда не сможет ходить. А теперь с ним все хорошо… — закончила свой рассказ Эва, выбравшая в спутники жизни того, кто нуждался в ней больше всех на свете.

— Бросишь работу? — спросила я Эву.

— Что ты! А как же мои пациенты?

Что ж, вероятно, Эва права. Многие женщины, разочаровавшись в эмансипации, сейчас считают, что было бы гораздо лучше, если бы они не работали, а вели домашнее хозяйство и воспитывали детей. Но сможет ли наше общество обойтись без их труда, без моего труда? А Ян все упорствует, не хочет, чтобы я работала. Так как же быть?

Я проснулась рано — спали мы в моей бывшей комнатке. Моя голова покоилась на плече у Яна. Он еще спал. Вчера он возвратился в хорошем настроении и гораздо позже, чем я, поэтому у нас не было времени поговорить, решить наши проблемы. Но сейчас начинался новый день, и возникшие проблемы всплывали вновь.

Из кухни по всей квартире распространялся запах кофе. Потом я услышала, как папа уговаривал Гонзика не мешать нам. Я хотела было встать, но Ян удержал меня.

— Какая ты вчера была красивая! — прошептал он спросонья.

— Неужели обратил внимание?

— Еще бы! Я всегда обращаю на тебя внимание. — И он крепко прижал меня к себе. — Только прошу тебя, Яна, пожалуйста, не лги мне… никогда…

— Разве я лгу?

— Ладно, не будем об этом. Давай говорить друг другу правду, что бы между нами ни произошло.

«О, господи! Неужели придется рассказать ему обо всем? Нет, нет. Пусть это будет для него полной неожиданностью…» — лихорадочно размышляла я.

— Что с тобой?

— Ничего. Пора вставать.

— А как там поживает Орешек?

Я продекламировала Яну несколько строк из того стихотворения, которое читал на вечере у Пушинки Орешек.

— Что это?

— Стихи, которые читал Орешек…

— Тебе?

— Почему мне? Всем! Он же артист.

— А у меня на стихи даже времени не остается. В голове одни уравнения да задачи… А тут еще экзамены за летний семестр на носу!

— Представляю.

— А мне кажется, нет. С таким трудом выкроил два дня, а ты пошла слушать какие-то стихи!

К счастью, в это время в комнатку ворвался Гонзик и с ликованием бросился на грудь к Яну. Я встала и начала одеваться. При одной лишь мысли, что сегодня мы поедем в пашу долину — об этом мы договорились ночью, — на душе у меня стало радостно.

— Вставай, — поторопила я Яна, — иначе мы никуда не попадем.

— А куда мы должны попасть? — посмотрел он на меня вопросительно. — Ах, да! Что-то мне не хочется…

В последний раз мы были в долине на рождество, когда я ему сказала, что у нас будет ребенок. Тогда он переносил меня через сугробы на руках. Представляете? На руках.

— Ты не будешь сердиться, если вместо этой поездки я прочитаю тебе лекцию по истории международного рабочего движения?

Прежде чем я успела ответить, дверь в нашу комнату открылась и к нам заглянул папа:

— Быстрее! Посмотрите, что показывают по телевизору!..

С экрана на меня смотрел Ян. Вернее, не на меня, а на молодую прелестную женщину, которая ему улыбалась. А он улыбался ей.

Наконец-то наступили каникулы! Но я настолько вымотался за экзамены, что не могу поверить в свое счастье. В мыслях я все еще стою перед комиссией, мел в моей руке кажется необыкновенно тяжелым, а голос, будто у чревовещателя, раздается откуда-то изнутри.

— «Как же нам не веселиться, как же нам не веселиться…» — горланит под душем Лудек.

…Позавчера он получил телеграмму. Принес ее в комнату нераспечатанной и положил на стол:

— Ребята, прочитайте, а потом мне расскажете… только в том случае, если в ней приятные известия…

Телеграмма была короткой: «Дочь. Три пятьсот. Пятьдесят. Обе здоровы. Ганка».

Пять минут мы приводили его в чувство, еще десять втроем держали за руки, чтобы он не убежал на вокзал. Потом он успокоился и целый час пыхтел над ответной телеграммой. В конце концов его усилия увенчались лишь одной фразой: «Назови дочь Люцией. Отец».

Придя в себя, он расхвастался:

— Через два года у Люции появится братишка Петр.

— А что, если близнецы? — предложил ему Зденек.

Телеграмма жены Лудека, украшенная неизвестно откуда взятым аспарагусом, висит теперь на стене. Она питает мои мечты о дочери, но хватит ли у меня смелости заговорить об этом с Яной?

Ну и закатила же она концерт из-за этого злополучного выступления по телевидению. «Господи боже мой!» — сказал бы Лацо. Буквально минуту назад он справлялся по телефону, каким поездом я поеду, чтобы добираться от Брно вместе.

— А что сказала Янка по поводу твоего выступления по телевидению?

В ответ я пробормотал что-то невнятное. Не мог же я объяснить ему по телефону, что после всей этой истории не звонил ей. Она тоже не звонила. После встречи в Праге она сразу же уехала к деду в Славьетин, совершенно равнодушно восприняв мое заявление, что я, видимо, не смогу навещать ее: по вечерам дед все еще играет квартеты с друзьями-пенсионерами, и это будет мешать моим занятиям. И вот теперь Яна снова пишет мне такие письма, которые можно смело вкладывать в пакет с надписью: «Служебные рапорты о воспитании нашего сына». Вот один из них: «Сегодня Гонзика укусила пчела. В ответ он произнес такое слово, от которого я онемела. Объяснила ему, что это нехорошие слова. Он твердо обещал не говорить их, но через минуту на сахарницу села пчела и Гонзик закричал: «Челт подели! Если ты, тваль, меня укусишь, я тебе покажу…» Хорошо хоть о сыне пишет: я так тоскую по Гонзику, который озорно улыбается мне с присланной Яной фотографии…

— Объявляется посадка до станции «шестой факультет»! — горланит в коридоре Зденек.

Он сдал философию и теперь радуется, как дитя. Мы, трое, получили по всем предметам отличные оценки. Благодаря героическим усилиям майора Ньютон успешно справился с деривациями, но зато завалил механику.

— В мире столько прекрасных девушек, а мне придется весь отпуск мучиться с этой проклятой механикой! — ныл теперь он.

— Так ты идешь веселиться в «Северку»? — спросил его Лудек.

— Надоели мне ваше пиво и пустые развлечения! Я иду на вечер поэзии… — гордо заявил Йозеф.

— Ой, держите меня! — покатился со смеху Лудек.

Я молча направляюсь к своему чемодану и вытаскиваю оттуда «Табак оригинал». Йозеф уже израсходовал полфлакона, но кажется, напрасно. Ирена не из тех девушек, что приходили к Ньютону в комнату для гостей, и я почти убежден: каникулы ему придется провести с механикой наедине.

Ирена позвонила мне вскоре после моей поездки в Прагу. Дело в том, что энтузиасты с их факультета создали агитбригаду, которая во время летних каникул должна была выехать в воинские части, и Ирена просила меня посмотреть генеральную репетицию. Я пришел с опозданием. Ирена уже стояла у рояля и читала стихи о том, что, как бы ни ярилась река произвола, она не в силах снести мост любви.

После размолвки с Яной настроение у меня было подавленным, поэтому стихи, задушевный девичий голос произвели на меня потрясающее впечатление. Я вдруг почувствовал, что в моей жизни чего-то недостает, это вызвало у меня странное беспокойство. С такими вот ощущениями я пытался вслушиваться в стихи, которые читал высокий смуглый парень, сменивший Ирену. Но, видимо, слишком велико было напряжение, поэтому слов я не мог запомнить. В памяти остался лишь чеканный ритм, сопровождавший строки о верности и любви к отчизне.

Позднее Ирена сказала, что это стихи молодых вьетнамских поэтов, которые участвовали в долгой, кровопролитной войне за свободу своей родины. Мы сидели в небольшом, почти пустом кафе. Она пила сок, отказавшись наотрез от вина, а я весь обратился в слух.