Дыхание Голгофы

И я стал мысленно набрасывать послания жене и родителям. Конечно, без подробностей – это будет обычный пунктирный отчет о житье-бытье офицера-медика энской части на территории  вполне дружеского государства. Все, как всегда. (Упаси, господи, какие «духи»?! Кругом тишь да гладь да Божья благодать). Ну и, как положено, с приветами и пожеланиями друзьям и родственникам. Родителям-то главное, чтобы сын был жив и здоров, да и Галю грузить своими героическими буднями вряд ли стоит. У нее ответственный период – защита диссертации. Только намекни на ранение и она «на уши» поставит командование «червонной армии» и завтра же будет здесь. «На крыльях любви!» - с удовольствием я вонзаю в себя эту фразу. Но тут полный  нежного трепета порыв с появлением первой любви у ног моих элементарным образом обрывает взгляд на  «эйфелевой башне» - лицезреть такое сооружение надо бы мужество. Так что вводить во искушение мое сокровище насчет перспективы служивого вряд ли сейчас стоит…

Только через неделю я созрел для письма. Конечно, я черкнул несколько слов родителям. Само-собой в лучших традициях всеобщей земной благодати и человеческой гармонии. С привычными деталями, так, чтобы комар носа не подточил. Тут помогла Эмма – оказывается по этой части у нее большой опыт. Конечно, если бы я писал сам, то женульке своей уж неприменно б «капнул» что-то из наших воспоминаний с легким интимом, соскучился, поди, но Эмма – эту мою жажду низвела к обычной, затасканной заключительной фразе «Нежно любящий тебя, Гаврош». Одним словом от писания в четыре руки у меня осталось чувство, как однажды в детстве от встречи со слоном в зоопарке. Его было так много, а на ногах почему-то цепи.

Письма отправили первой оказией. Сложным путем через часть. «Оказия» же – прапор из соседней части с дерзкой фамилией Забияко  пообещал в очередную командировку сюда захватить и мою почту из  Союза. И точно, привез через пару недель три конверта. Два от родителей и одно от сослуживца. А точнее от моего водителя Степы Калюжного с подробным описанием боя и гибелью Мохова и уже в госпитале в Баграме смерти ефрейтора Савушкина. (Не дотянул парень). Конечно, я ждал письмишко и от Галины. Но, увы... Впрочем, начальник госпиталя, полковник Андрей Андреевич Белашов, мне, как коллеге, пообещал предоставить возможность иногда пользоваться своим служебным телефоном. Но это по мере выздоравливания (когда начну ходить) и, разумеется, в допустимых пределах. Галине я все-таки сообщил о том, что ранен и нахожусь в госпитале в Ташкенте.

 Однако мой довольно длительный маневр со скрыванием ранения от близких желаемых результатом не дал. Уже через пару месяцев, почувствовав что-то неладное, мои родители забомбили командование  части письмами. Просто с таким понятием как «материнское сердце», не поспоришь. Если сын приходит во сне каким-нибудь оборванцем, а того хуже, голым – это тревога. Пришлось нашему начальству согласовывать вопросы диспозиции с начальником госпиталя. Тут Андрей Андреевич – золотой человек, лично направил письмо моим родителям о том, что случай с ранением капитана медицинской службы Г.А. Апраксина имеет место. Но без угрозы для жизни. Капитан находится на излечении в госпитале и после курса реабилитации вернется к исполнению своих служебных обязанностей. Но не убедил, письма посыпались на его голову. И тогда полковник организовал телефонный  звонок в сельский совет, где в назначенное время собралось все мое семейство для личной беседы с лечащим врачом. Впрочем, людей собралось много, считай, все правление колхоза. Беседу вообще транслировали по сельскому радио. Ну, а говорили много - нервно и бестолково. Подвел черту сам начальник госпиталя Андрей Андреевич Белашов. Он так и сказал - и как врач, и как коммунист заверяю вас – здоровью вашего сына, офицера, проходящего службу в дружественной республике Афганистан, на сегодняшний день и час ничего не угрожает. Тут еще дали  слово  и мне, и я, дико волнуясь, сказал:

- Отец, мама, да все в порядке. Чего вы там панику развели? Цел, я цел.

И тотчас начальник госпиталя отобрал у меня трубку.

- Слышали? Так вот, наберитесь терпения и готовьтесь к встрече.

Но, до встречи было еще ох, как далеко.

Тогда заканчивался только четвертый месяц моего пребывания в госпитале. Но картина, описанная полковником моим близким, была все-таки далеко от идеала. Заживление ран шло медленно. Неожиданно открывались свищи, держалась температура. То, что ногу сохранили – совсем не означало, что в скором будущем я вернусь в строй доблестного офицерства, ну и, как положено, на передовой рубеж. Впереди было еще две операции и как окончательный вердикт – инвалидность. Начальник госпиталя не скрывал – все хирургические возможности исчерпаны и получилось то, что единственно было возможно. Одним словом, ножка моя стала короче на пять сантиметров, а ступне еще и приказали как бы привстать на цыпочки. Ну, и как итог - определенный набор табу в опорно-двигательном секторе. «Так что ничего не попишешь, капитан, коротать тебе все оставшееся время эдаким, значит, макаром». Если повезет – то вероятность протезирования останется минимальной, но во всех случаях ходить тебе, служивый, в ортопедической обуви до конца дней. Ну, а благодарить, конечно же, надо не хирургов-травматологов, которые сделали невозможное, а самого господа Бога, что вообще жить оставил». Вот где-то так меня утешали коллеги-спасители. И они, наверное, были правы. Разумеется, характер полученной травмы никак не совместим с возможностью дальнейшего прохождения военной службы. Мересьевы по нынешним временам - отдыхают. Война не та и нужды в них нет. Дипломированных медиков с погонами и без таковых, хоть отбавляй. Только на душе все равно отвратно. Армию, которой я грезил с детства, надо забывать. Это меня особенно мучило. «Попробуй забыть?! Академию, гарнизоны, друзей… Встречу с Галей, такое прощание затянется на всю оставшуюся жизнь», - мысленно сокрушал я себя, в очередной раз осваивая на костылях территорию сквера возле госпиталя. Просто привыкнуть к себе, новому, не получится, нет. Костыли сменит палочка, возможно со временем обойдусь и без нее. Но без армии – это же катастрофа!

А в зеленом сквере уютно. Тепло и тихо. Над госпиталем висит как всегда спокойное, мраморное узбекское небо. На скамейке безногий бедолага выводит под гитару куплет:

На что потраченные силы…

От боли сводит скулы -

Война кого-то проглотила,

А нами блеванула…

И голосок какой-то еще ребячий, эдакий надрывный, потерянный тенорок.  Паренек, кажется, просто вынимает слова и отдает их самому себе, вовсе не заботясь о мелодии, и получается жестко и трагично. Здесь же, рядом со скамьей стоит его инвалидная коляска. Он вдруг, смазав ладонью строй, зовет меня к себе.