Кукук

Он: Если они родились в Германии, у них должно быть немецкое гражданство.

Я: Должно быть, но его нет. Мы не Штатах. Мои дети тоже родились в Германии, но немецкое гражданство им не дали. В 18 лет они должны будут решить: либо оставить себе русское, либо отказаться от него и получить немецкое. Но у моей семьи неограниченный ауфентхальт.[105] Мы — не беженцы. Мы из другой истории. Мы же сейчас говорим о беженцах.

И вот эту африканскую семью высылают на хрен прочь, вместо того, чтобы этих съинтегрированных от рождения детишек себе да и припасти. Ни фига подобного. Германия словно робот. Всех под одну планку.

Есть ещё трётья струя эмиграции из Союза. Это так называемые примазавшиеся. Типа меня. Члены семей. Не немцы-переселенцы и не евреи. Эмигранты прочих национальностей. Их здесь тоже до фига. Перебрались они сюда благодаря тем самым бракам, либо купленным документам. Здесь с ними тоже ничего не поделаешь. Приходится мириться. Есть лишь одно противодействие: думать и придумывать выходы из создавшегося положения. Придумывать неординарные ходы. Выгодные для обеих сторон. Однако этого не происходит и остаётся лишь ждать смену поколений. Дети иностранцев поголовно говорят по-немецки. Более того, они охотнее говорят именно на немецком. Это уже совсем другая проблема — проблема для родителей, желающих общаться с детьми на родном языке.

Но дети вырастают, и приходит время, когда им их немецкие одноклассники по поводу или без повода напоминают об их происхождении, или даже о происхождении их родителей, а то и в лицо бросают: Kanake![106] Тут происходит мощнейшее отторжение иностранцев от Германии. Нет, они не уезжают от обиды в свои страны назад. Они начинают группироваться по национальному признаку. Русские компании, русские клубы, русские дискотеки и т.д. Иностранцы начинают презирать немцев за их закрытое общество, за эту их geschlossene Gesellschaft.

Примечательным был пару лет назад футбольный кубок в Германии. Тогда иностранцы, живущие здесь, страстно желали поражения германской команде. Своеобразное проявление своей обиды за эту твою неинтеграцию. За неспособность общества к их интеграции. Ты понимаешь, о чём я?

Он: Да, я знаю…

Я: Все мы думали о том, что пусть чёрт, леший выиграет, только бы не немцы. Это было отвратительное зеркало для Германии, но оно говорило о многом, обо всех этих проблемах, которые никто в обществе решать не хочет. Это не политические проблемы, а в большей степени общественные. Но немцы проглотили это дело и о нём ни слова…

Вот смотри, сколько в Германии безработных?!

Водитель называет раза в два заниженную цифру.

Я: Почему бы не организовать что-нибудь неординарное, например, немцы, сидящие на пособии, проводят пару-тройку часов в день с иностранцами, слабо владеющими немецким? Вытаскивая тех самых в своё общество. Активно помогая.

Он: Хорошая идея.

Я: А что толку?! Кто этим занимается? Никто. Это же не так просто — найти людей, подходящих друг другу, свести их между собой. Куда легче загнать двадцать русских в класс какой-нибудь школы, оплатить им курс и забыть о них на полгода.

Он: Да уж…

Я: Да немецкому обществу просто насрать на иностранцев. Оно от них откупается пособиями, но не помогает. Я за десять лет ни разу не получил именно помощи.

Знаешь, те самые беженцы сидят здесь годами. Как ты правильно заметил, работать они не имеют права, учиться тоже. Что им остаётся?

Он: Проблема не с людьми из образованных слоёв общества, а с этими безбашенными.

Я: А с безбашенными ты уже ничего не сделаешь. Однако, брать к себе образованных, отсеивая тем самым людей из низших слоёв — это, как мне кажется, очень цинично. Это уже сегрегация.

Но тут, безусловно, во всей этой истории и с нашей эмигрантской стороны много чего негативного привозится, чего уж скрывать. Купленные дипломы, водительские права, скрытый капитал, склонность к криминалу… Германия на этом уже обожглась и ищет противоядия.

Приехали.

Я (выйдя из машины): Тебя как зовут?

Он: Маркус.

Я: Меня Алексей.

Он: Распространённое среди русских имя.

Я: Ага. У русских вообще мало имён. В школьных классах всегда есть имена, повторяющиеся раза по три-четыре. В Германии с подобным сталкиваешься редко. Это здорово.

Он: Алексей, это что-то греческое, не совсем русское.

Я: Совершенно верно.

Он: Было интересно с тобой поговорить.

Я: Мне с тобой тоже.

По сути дела я болтал один. Словно проповедовал. Завёлся вполоборота. Зато быстро приехали! Два с лишним часа пролетели как четверть часа.

Мелькнула мысль спросить: А я, как, по-твоему, Маркус, съинтегрированный иностранец или же нет?

Но, зная ответ, не стал задавать вопрос.

Неа, Маркус. Ты ошибаешься. Я — нет. Уже 12 лет здесь живу, да и с языком вроде всё как всё в относительном порядке, друзей-приятелей среди немцев — куча, а тем не менее…

Один мой знакомый, встречаясь с проблемами в Германии, каждый раз с намеренно жутким акцентом выдавал: Ай ляйк Джёрмани фери мач![107]

Пишу предыдущую сценку. Стук в дверь. Заглядывает Итальянец:

Алексей, у тебя есть стиральный порошок?

Я: Нет.

Он: У Джарко тоже нет? Не знаешь?

Я: Не знаю.

Итальянец уходит, оставив в моей голове новую транскрипцию имени соседа: Джарко. Надо же?! Царко, Зарко, Чарко, Джарко…

Посмотрел купленную недавно «Кукушку». Десятки совпадений. Самое мощное — молодой врач из больницы — вылитый русский, что был дежурным врачом в тот вечер, когда я поступил в отделение 5.2. Тот же тип лица, та же мимика, те же нелепые усики. Только чуть моложе.

Билли — это, конечно же, Мирко. Двадцати двух лет отроду. Молодой, стеснительный, влюблённый в женский пол. Я постоянно застаю его обнимающимся с девчонками. Они в этих объятиях стоят по четверть часа. Мирко даже к Эльвире неравнодушен. Однажды слышал такое:

Мирко: Эльвира, я в тебя влюблён!

Эльвира: О-о-о! Да ты что!

Мирко: Ich hab' dich so lieb![108] Не знаю почему.

Прочитал на табличке при входе в помещение эрготерапии фамилию мисс Рэтчэд: Кастен-Хайтманн. Кастен — коробка. Хайтманн для меня звучит словно Хэйтман.[109] Вот она откуда, её аллергия на непослушание.

Ну, и, конечно же, сцена, в которой речь идёт о добровольном нахождении в больнице, что так поразила МакМёрфи. Здесь, в 3.1, все, вроде как, тоже без принуждения, но просто так покинуть клинику они не в состоянии.

В фильме не понравились лишь две вещи. Первая: оранжевая кровь из покончившего с собой Билли. Вторая: Отсутствие следов удушения на шее мисс Рэтчэд.

Ездил в соседнюю деревушку делать томограмму. Прочитал в сопроводительной бумаге — подозрение на Herdbefund. Не знаю, что это за фигня. Какой-то очаг.

По дороге видел тот самолёт, что ежедневно кружит над Вуншдорфом, в частности, над нашим гнездом. На этот раз он завис неподвижно над мини-аэропортом. Я впервые разглядел на его крыльях пропеллеры. Надо же, такой огромный самолёт, а может висеть в воздухе без движения, как вертолёт. Как это возможно?! Галлюцинация?..

На приёме у врача.

Фрау Брюнинг. Социальный работник — фрау Миннихь. Брат Грегор.

Как получилось так, что вы не застрахованы?

Объясняю: Решил уехать из Германии, везде сообщил об этом: в бюро по трудоустройству, платившем мне пособие по безработице, в службе регистрации, сдал квартиру, закрыл счёт в банке. Расплатился со всеми долгами и уехал. В Германию вернулся, имея перед собой три вероятные цели: провести отпуск у друга и вернуться в Питер; повидаться с Таней и по результату разговора с ней либо покончить с собой, либо начать совместную жизнь. Взял за день до поступления в клинику анкету на пособие по безработице, т.к. жена посчитала вероятным нашу совместную жизнь через некоторое время, до которого мне было бы лучше пока пожить где-нибудь поблизости.

Социальный работник: Почему вы до сих пор не встали на учет в службе занятости?

Я: Простите?! Вы же сами отправляли мои бумаги.