Повести и рассказы

— Я вам скажу… Женщина умная оценит всегда достойного мужчину…

Целовальник и барыня шли дальше.

VI

В один из ненастных, осенних дней в кабинете Захара Ильича стекались один за другим вестники с печальными новостями.

— Ну, что еще там? Что скажешь, любезный? Насчет лошадей? Знаю! ты их загнал, запалил? ты был пьян?

— Ни в одном глазе, Захар Ильич!

— Я, любезный мой, обращался с вами, как с людьми, а теперь я вас раскусил! Нет! Россия еще долго будет пребывать d невежестве, ей далеко до равноправности! Я тебе доверил тройку лошадей, эта тройка потом очутилась в лесу… Где ты был! Нет! я напишу жалобу мировому посреднику, пускай тебя в волостной попотчуют! Ты что?

— Прикажете цепами молотить?

— Ну, конечно! конечно, цепами, почтенная голова! потому что если я выпишу двадцать пять машин, вы и те переломаете… так что же? Разумеется, цепами… вашими допотопными орудиями… Понимаете? Что ж стоите, чего ожидаете?

— Как быть, Захар Ильич…

— Что еще?

— Подвод никак не сыщешь; никто не едет по плохой погоде; говорят, нельзя.

— Ну, а что если эта погода продлится месяц? Я, по-вашему, целый месяц сиди без денег, а? Вот! прошу покорно: есть хлеб, есть, следовательно, капитал; но что же я сделаю с этим капиталом? он стоит себе под сараем! Вот это очень хорошо! Это показывает, что у нас в России должно сидеть у хлеба да без хлеба.

— Рабочие просят расчета,— сказал конторщик.

— Какие? за что?

— Стену клали.

— Как, уже за стену? позвать подрядчика.

— Жалованье, Захар Ильич, сделайте милость,— говорили повар, садовник и кучер,— ослобоните нас…

— Подождите же, наконец! ну, что ж я сделаю? Урожаи плохие! да вон и хлеба есть, да что же мне делать, когда его не везут в город! ведь при вас говорил староста! Вы, голубчик,— обратился барин к входившему подрядчику, усердно крестившемуся на образ,— какое спрашиваете жалованье? вы когда у меня начали класть стену?

— Третьего дня.

— Сколько вы с меня взяли?

— Полтораста целковых.

— Теперь позвольте вас спросить: разве за три дня берут где-нибудь сто пятьдесят рублей! Таких цен, любезный мой, и в Петербурге нет!

— Захар Ильич! Стену я мог даже скласть в день,— это мое дело! и вы мне должны заплатить сто пятьдесят рублей, уговор на то был! Извольте расчесть: я пятьдесят человек рабочих нанимал, им я должен заплатить!

— Во всяком случае, денег у меня теперь нет!

— Захар Ильич!— заныл снова явившийся староста.

— Что вам нужно?

— Как же прикажете с овсом-то? Он весь на рядах сопрел!

— Пусть и преет!..

— Жалко, Захар Ильич!

— Ужалели! нечего сказать. Вы меня, господа, опять ужалели! — Захар Ильич поднялся. Публика держала головы вниз.

— Можно войти? — спрашивал Захар Ильич, стоя у жениной спальни.

— Можно!

Барыня возлежала на кушетке с книгой в руках.

— Ну-с, сударыня, поздравляю вас с новостями.

— Какими это?

— Не сегодня, так завтра мы с вами останемся без куска хлеба. В имении идет бог знает что!.. да вот потрудитесь прочитать это письмо.

Письмо было от самого владельца Ямовки: “Потрудитесь выслать мне пять тысяч,— на днях я еду за границу. Надеюсь, вас это не стеснит, так как вы управляли моим имением целых три года и, вероятно, успели пожать плоды ваших трудов. Даже продайте что-нибудь незаложенное и, пожалуйста, пришлите мне деньги”.

— Вот! вот вам дружба!.. он начинает требовать от меня отчета: это друзья!.. Как до денег коснется — все к черту! Нет! я вот что думаю: ехать в Москву и служить… это надежней. Нет, Россия до-олго!..

— Делай, как знаешь! мне все равно…

— Конечно, служить! Завтра же еду! я здесь убил и здоровье и состояние…

Захар Ильич прошел в свой кабинет и велел позвать целовальника.

— Федор Петрович! одолжите мне денег. Урожаи у меня, вы сами знаете, все время плохие, так что я потерпел убытку по крайней мере пять тысяч в последние два года. А чего мне стоило обзавестись хозяйством! И все это нимало не думало окупиться даже… Как продам хлеб, я вам возвращу.

— Сколько вам нужно?

— Рублей четыреста.

— Рублей полтораста я могу достать, попрошу у яблоновского приказчика, а у меня деньги все в обороте… вот луг снял, вперед дал семьсот рублей,— а когда их выручишь? Не раньше как по зиме… за клевер, рабочим, овец купил… все распущены. Полтораста рублей я вам добуду.

— Не найдете ли вы человека, который бы у меня купил, например, скот или строение какое-нибудь, экипажи… Я вам не сказывал? я хочу уезжать! нет, батюшка, жить здесь порядочному человеку нельзя… Здесь не имеют ни малейшего понятия ни о чем! Сами посудите: я плачу деньги, тружусь,— а у меня нет хлеба!

— Я вам советовал, Захар Ильич, отдавать землю внаймы, и вы без всяких хлопот курили бы себе сигару да получали бы денежки, больше, нежели вы получаете теперь, обработывая землю сами.

— Я это понял! ну, да теперь уже поздно! Я поступлю на службу, и кончено: по крайней мере я буду спокоен! Так как же вы думаете, Федор Петрович?

— Я думаю, Захар Ильич, вряд ли кто у вас купит скотину… купят, да ведь за какую цену? а экипажи и строения никто не возьмет, это подлинно вам говорю: вон теперь озимовский барин, Короченский, Юбкин, Собакин — все продают, даже землю, так и то нет покупателей! денег ни у кого нет! А вы не продадите ли свой лесок? я бы охотника нашел.

— Лес я могу продать, он не заложен.

— Только дорогонько не кладите за него.

— Ах! кстати я вспомнил… Васька! позови мне старосту! Послушай, любезный: объяви церковнослужителям и всему миру, что я не могу быть старостой церковным. Мне не до того! А вот предлагаю им вместо меня Федора Петровича… понимаешь? — Вы, Федор Петрович, согласны сколько-нибудь побыть церковным старостой?

— Отчего же? Богу потрудиться не мешает…

— Там, кажется, церковной суммы тысяча двести рублей… Я вам передам отчет, Федор Петрович. Вот еще что: так как я отсюда уеду, то оставлю вам в знак памяти все мои книги…

— Благодарю покорно, Захар Ильич.

Прошло еще два года. Барский двор давно опустел и зарос крапивой. Между тем в газетах объявлено было, что ямовское имение продается с публичного торгу и что желающие могут явиться на продажу. В числе желающих был и Федор Петрович.

1866

СЛЕДСТВИЕ

В один зимний вечер при оглушительном лае собак к завалившейся избе подъехал судебный следователь на паре обывательских лошадей. Пока хозяйка дома с длинной хворостиной в руках бегала за остервенившимися собаками с угрожавшими возгласами, а ее муж в нагольном тулупе украдкой выглядывал из сеней, следователя встречал местный старшина таким известием:

— Вашему высокоблагородию отвели квартиру у отца дьякона, а доктору и становому у батюшки.

— Это для меня решительно все равно,— сказал следователь и торопливо устремился в свою квартиру, освещенную единственной сальной свечкой, нагоревшей до того, что портреты духовных лиц и военные герои, висевшие на стенах, казались как живыми, шевелясь в волнообразной борьбе света с тьмою. Между прочим, следователь при входе в избу немало был изумлен писком и грохотом крыс, бросившихся по щелям, лишь только хлопнула дверь.

Пока готовился самовар, гость завязал разговор с хозяином, стоявшим у самой двери и, по-видимому, готовившимся исчезнуть с быстротою молнии; однако первый осмелился начать речь следующим замечанием:

— Холодненько сегодня.— При этом он запахнулся, осторожно вздохнул и посмотрел на потолок.

— Ваша правда; холод изрядный…

— Не прикажете ли ваше одеяние развесить на печке… мы сегодня нарочно топили для вашего приезда… так ежели что посушить… оно за ночь-то провянет за первый сорт!

— Прикажите из калош снег выбить… давеча мы сбились с дороги… Я слез, да и увяз в снегу чуть не по колена.

— Очень хорошо!

Хозяин отворил дверь и крикнул: “Эй! Алешка!” Явился в одной рубашке, босиком мальчик лет двенадцати.