Повести и рассказы

В церкви причт, одетый в черные ризы, пел погребальные песни. Катерина сидела на скамеечке у гроба, обняв его рукой; ей очень нравилось, что все молятся о ее сыне и как следует провожают его на тот свет… А причетники пели громогласно: “Пла-ачу и рыдаю…” Катерина приветливо смотрела на баб, утиравших свои слезы…

Священник, по-видимому тронутый картиной несчастия, сказал мирянам речь, что сумасшедшая мать и покойник сын — пути великого промысла.

С тех пор как похоронили сына, Катерина сделалась особенно богомольной и не пропускала ни одной церковной службы. Она часто беседовала с священником, который объяснял ей, где теперь ее сын.

Была лунная осенняя ночь; петухи возвещали уже рассвет. Катерина в своей избе сбиралась к заутрени. Обутая в новые лапотки, она завернула в белый платок свечку и вышла на улицу… В некоторых избах горели утренние огни… Пропели последние петухи, и на востоке начали обозначаться розовые полосы… Месяц бледнел…

Катерина явилась в дом священника.

— Пора вставать…— говорила она, расхаживая по комнате,— а я уж Ванюшку своего проведала…

— Доброе дело…

— Ну, сбирайся… а я дьячкам велю благовестить.

В церкви горели огни… благовест кончился… В алтаре шумели ризы, в которые облачались церковнослужители… в трапезной раздавались шаги церковного старосты; в углу в белом платочке стояла сумасшедшая.

1867

ДЕРЕВЕНСКИЙ ТЕАТР

В имении землевладельца Бирюкова заведен строгий порядок; сады и леса окопаны глубокими канавами; на пограничных межах и близ так называемых живых урочищ стоят столбы с надписью: “Строго воспрещается ловить рыбу, купаться, стрелять, а также пускать скот…” Рабочие по звонку отправляются на работу и садятся за стол. Каждая лошадь получает известную порцию с весу. Караульным даны трещотки, свистки и хорошие дубины. С закатом солнца из сарая выпускается десятка два меделянских собак, которые на расстоянии версты чуют икры постороннего человека. Господская контора с утра до ночи занята письмоводством и отправкою рапортов, донесений, просьб и объявлений. Все эти деловые бумаги пишутся так:

Рапорт за No 1235

“Препровождая вашему высокоблагородию вязанку сучьев, наломанных неизвестным человеком в карнауховской лощине, контора имеет честь известить, что с ее стороны приняты строжайшие меры для отыскания преступника. Подозрение падает на крестьянина деревни Оборвышей Егора Савельева, возвратившегося означенного числа домой неизвестно откуда поздно вечером; в это время господские собаки громко заливались, устремляясь всей стаей — в вышеозначенную лощину, в которой и найдена вязанка сучьев”.

Объявление за No…

“Сегоднишнего числа в глухую полночь разразилась страшная буря, раскрывшая у многих крестьян дома, а в барском саду повредившая несколько яблонь, причем садовник видел из своего шалаша два огненных столба на небе”.

Рапорт за No…

“Июня 20 дня рано утром на господском яровом хлебе поймана крестьянская лошадь и загнана в сарай для поступления с ней по закону. Но в ночь на 21 июня означенная лошадь внезапно издохла. Несмотря на это, контора отправила се к мировому судье, вместе с хозяином, которому она принадлежала”.

Если к Бирюкову приезжал гость, что случалось редко, то прежде, нежели отпустить его лошадям корму, контора писала барину: “По случаю приезда господина Зацепляева на паре собственных лошадей контора просит ваше высокоблагородие сделать милостивое распоряжение о выдаче полпуда сена и полмеры овса”.

Подобных дел набиралось так много, что барин не успевал подписывать решения вовремя, и резолюция насчет корму лошадей приехавшего гостя делалась через неделю, когда гость давным-давно был дома и ругал Бирюкова анафемой, скрягой и пр.

В один зимний вечер Бирюков сидел за чайным столом с сельским старшиной и священником, беседуя с ними о “новых временах”. Очевидно, беседа не могла быть веселою, тем более что в трубе пронзительно гудел ветер, а на улице на разные голоса завывали собаки.

— Не понимаю, отчего это у нас не учат как следует прихожан? — говорил барин, подливая в свой стакан рому,— везде идет такое воровство, такая распущенность, что остается бросить имение и бежать куда глаза глядят. Вот только того и ждешь, что придут к тебе в дом, оберут всего и пустят в чем мать родила. Третьего дня у меня украли пудов пять сена; у помещика Заплетаева двух лошадей свели; у Стеляева из погреба утащили горшок масла и ковригу хлеба… Ведь это значит, последние времена пришли! Точно живешь где-нибудь в Туркестане, а не в благоустроенном государстве. А все отчего? Оттого, что мужик стал такой же барин: ударить его не смей, ругать тоже… Вот он и знать ничего не хочет… Воля пришла!..

— Конечно, все это от невежества,— заметил священник, разглаживая свою длинную бороду.

— Так я и говорю,— подхватил барин,— что народ этот надобно учить, почаще говорить ему проповеди.

— В запрошлую седьмицу…— начал было священник.

— Позвольте! Да ведь как учить надо? Чему учить? Его надо учить уважать чужую собственность… Привести ему разительные примеры, что воровать ни под каким видом не должно… вот что! ведь мошенничество дошло до того, что один в Петербурге писатель сочинил для театра пьесу, где всю Россию называет вором… да! Вот до чего дошло! Этот писатель говорит: русский человек на одно только способен: воровать, красть — больше ничего! Совершенно верно! Конечно, о дворянах нельзя этого сказать; но все другие сословия — поголовные воры, особенно крестьяне… Я, признаться, сам сочинил недавно пьеску, только народную, для мужиков,— доказываю, что чужая собственность священна… Мне хотелось дать эту пьесу в каретном сарае: собрать мужиков и разыграть ее перед ними…

— А ведь мысль хорошая! — сказал священник,— богатая мысль! Главное, тут можно доказать наглядно, что воровство — порок! вот что дорого!

— Это что ж такое? — спросил вдруг старшина, с недоумением поглядывая на барина.

— Это, видишь ли, театр, то есть зрелище… Тут, например, ты увидишь настоящего вора…

— Настоящего?

— Да! все вживе представится… вор ли, разбойник ли… как на самом деле…

— Понимаю! — сказал старшина,— стало быть, теперь поймают вора и что же — наказывать будут?

— Видишь, тут актер вместо вора…

Старшина задумался.

— Да он этого не понимает,— сказал барин,— это не его ума дела! Разве он видал когда-нибудь театр? А вот как посмотрит, тогда и поймет, что значит воровство…

— Да-с! мысль, признаюсь, глубокая!

— Позвольте! да что же иначе остается делать? Бить нынче никого нельзя, а об образовании народа никто не думает. Судиться с вором у мирового судьи нет никакой возможности: во-первых, с вора взятки гладки, он гол как сокол; а во-вторых, только понапрасну потеряешь время на судебные процессы… Одно остается: вразумлять этот народ, и мы первые обязаны об этом думать. Пастырь духовный должен влиять на мужиков посредством проповедей, старшина — посредством внушений и строгого надзора за порядком. Я, как помещик, лишен всего: в прежнее время я знал бы, что делать… А теперь… теперь… поневоле придется (конечно, от нечего делать) думать о народном театре, хотя я не знаю, осуществится ли мой план…

В это время вошла барыня и, поздоровавшись с сидевшими, села за стол.

— Вы о театре говорили? — спросила она, наливая себе чаю.

— Так точно, сударыня. Я одобряю это намерение.

— А я Павлу Карпычу не советую затевать пустяков. Ну, скажите, пожалуйста, разве мужик пойдет в театр?

— Отчего же? — спросил барин,— да вот старшина может им приказать, ну, водки им купить, как-нибудь завлечь…

— А расходы-то? Ты этого не считаешь?

— Какие расходы? — возразил барин.