Наследники

Решил в комитет подойти, к товарищу Снегову. Зашел. И никак не мог понять, где нахожусь. То ли в комсомольской ячейке, то ли у товарища Богдашкина на совещании. Только и слышно: лес, гвозди, цемент, битум, кабель… — Ефим Тимофеевич повернулся к Данилину: — Я бы на вашем месте зарплату снабженцам не платил. За них же комсомольцы работают.

Данилин не согласился:

— Вы зря за это упрекаете ребят. Они очень хорошо помогают.

— А я не их упрекаю. Я о нас с вами говорю, Владислав Николаевич. Конечно, может, я действительно того… отстал от жизни. Но тогда объясните мне вы, товарищ Быстров, объясните, кто должен работать с молодыми, что приехали сюда?

— А мы что, по-вашему, не работаем? — настороженно спросил Снегов.

Мишутин мягко ответил:

— Ты, Анатолий, не обижайся. Беспокоят меня некоторые твои питомцы. Потому и толкую на эти темы.

Мишутин не спеша собрал свои бумажки, надел очки и пошел на место.

Сразу же поднялся Снегов.

— В своем выступлении товарищ Мишутин, хотел он того или нет, бросил тень на нашу молодежь. Опровергнуть его обвинения очень легко… Найдите на стройке хоть один объект, участок или одну бригаду, где бы ребята подводили. Трудятся, не считаясь ни с чем. «Химстрою», товарищ Мишутин, они отдают все силы. Нам сказано: вы шефы, и вас здесь касается все. Так мы и действуем. Нужен лес — достаем лес, нужны балки — достаем балки, нет гвоздей — достаем гвозди. Если надо будет руками землю рыть — будем ее рыть, потребуется неделями не спать — выполним и это… Чем же вы недовольны, товарищ Мишутин? Человек вы уважаемый, заслуженный, но и вы не должны бросать такие обвинения тысячам ребят, которые героически, я не боюсь этого слова, да, героически борются за «Химстрой»…

Мишутин, подняв голову, озадаченно вымолвил:

— Не понял ты меня, Анатолий, совсем не понял. Я критиковал не ребят, которые, как ты правильно заметил, героически работают, а комитет, тебя критиковал. Да и себя, нас всех.

Раздался голос Быстрова:

— По-моему, ты, Анатолий, действительно зря обиделся на Ефима Тимофеевича. Он дело говорил.

Делаете вы много, слов нет, но беспокойство у Ефима Тимофеевича не без причин. — И, посмотрев на партийных активистов, Быстров продолжал: — Правильно и то, что пора нам всем задуматься над этим. Молодежи у нас много, и одним им, — он кивнул в сторону Снегова и Зарубина, — не справиться.

Теперь о Лебяжьем. Решим, видимо, так. Дадим управлению строительства и лично товарищу Казакову месячный срок на то, чтобы сделать в поселке все нужное и возможное. Месяц. И ни дня больше. Новым поселком попросим заняться более конкретно самого начальника строительства. Порядок там должен быть наведен. Думаю, двух мнений быть не может. Что касается других вопросов, возникших сегодня, что же, разберемся и в них. Коммунист всегда и во всем, в большом и в малом, должен быть предельно честным перед партией, перед товарищами. Касается ли это собственных поступков, оценки ли поступков и действий других, идет ли речь о служебном долге или личном… Без этого нет коммуниста, есть одно лишь название…

После заседания парткома, поздно вечером, в кабинет к Казакову зашел Данилин. Он молча сел в кресло напротив Петра Сергеевича и задумчиво сказал:

— Петр Сергеевич, за то, что происходит в Лебяжьем, мы несем ответственность оба. Плохо занимаемся поселком, очень плохо. И я тут виноват не меньше. Понадеялся на вас, передоверил. Но мы это поправим.

Сказано это было с такими интонациями, что Казаков понял: Данилин за поселок спуску теперь не даст никому.

А Владислав Николаевич продолжал:

— Но я хочу спросить вас о другом. Скажите, у вас в жилищно-коммунальном отделе, в снабжении и других материальных службах… все в порядке?

— Что вы имеете в виду? — насторожился Казаков.

Данилин поморщился:

— Ну, вы же понимаете… Материальные, хозяйственные дела, финансы должны быть в чистых руках.

Казаков медленно поднялся с кресла.

— Владислав Николаевич, вы что же, подозреваете наших людей? В чем? Какие для этого основания?

Данилин остановил его:

— Ну, ну, без излишних эмоций. Вы должны понять… И вам, и вашим работникам я доверяю. Но…

— Скажите, что вас беспокоит. Доложим. Внесем полную ясность.

Казаков сначала слушал Данилина стоя, не глядя на собеседника, а уперев взгляд в зеленую плоскость стола. Когда же он поднял глаза, Данилин встретил не прежний злой, гневный взгляд, а заискивающий, подчеркнуто преданный.

И если гнев Казакова как-то успокаивал Данилина (раз был так оскорблен, значит, честный человек!), то эта льстивая готовность «все выслушать и учесть» насторожила Владислава Николаевича. Он знал теперь, что будет думать об этом долго.

Вздохнув, Данилин спросил:

— А что это вы на Богдашкина тень-то навесили? Рекомендовали, если не ошибаюсь, его вы?

— Не отрицаю. Понимаю, что отвечаю за это перед вами.

— Так что же вы имели в виду, какие его грехи?

— Когда он работал в Череповце…

— О череповецкой истории я знаю. Ее все знают. За это я бы его не упрекал.

— Было и еще кое-что. В бытность его в Новомосковске, на ГРЭС, налево загнали три партии резины, что-то около восьмидесяти или девяноста скатов.

— Как же это?

— Добивались сверх фондов, не приходовали, а потом реализовывали.

— И Богдашкин?

— Участие его самого установлено не было, но за близорукость строгача по партийной линии схватил.

Данилин молча прохаживался по кабинету, не глядя на Казакова.

— Почему же вы не рассказали этого, когда рекомендовали его сюда?

— Ну, давно ведь было-то.

— Правильно. Тогда зачем решили вытащить столь давнюю историю сегодня?

Нахмурясь, Казаков ответил:

— Начинал свару не я. А когда меня бьют, я даю сдачи.

— И при этом не очень стесняетесь в средствах. Вас прутиком, а вы дубиной. В борьбе, мол, все средства хороши, так, что ли?

Казаков хотел что-то пояснить, но Данилин еще раз пристально посмотрел на него и, не скрывая досады, промолвил:

— Нехорошо у вас вышло. Нехорошо. Будто вы рот ему поспешили заткнуть.

— Возмутил он меня. Сам напутал — и в кусты.

— Но ведь цемент в Тимково он сам занарядить не мог?

— Я подписал, не отрицаю. Просмотрел. Только при чем тут честность, совесть и прочее? Кстати, я вообще не понимаю, почему все пристали к этому случаю? Хорошо, завезли в Тимково цемент. На сторону это, что ли? Завод-то наш. Почему Быстров возводит этот факт чуть ли не в политику? Вообще он, по-моему, слишком много берет на себя. Но если уж так стоит вопрос и вы тоже видите в этом что-то особенное, перебросим завтра же его обратно сюда.

— Зачем же? Слишком накладно, неразумно. Цемент в Лебяжье забросьте с центральных складов.

— Запас там у нас останется маловат. Ну да ничего, перебьемся.

Уже от двери Данилин вернулся к началу их разговора.

— Так мы условились, Петр Сергеевич, в хозяйстве у нас, вы слышите меня, все должно быть в полнейшем порядке. В полнейшем. Вы поняли меня?

— Да, да, конечно, — поспешно согласился Казаков.

Данилин уже проще, без подчеркнутой многозначительности предупредил:

— А Лебяжье приведите в порядок. По совести говоря, я удивляюсь, как вам сегодня строгача не записали. Да и мне тоже. Честное слово, было бы поделом.

Возвращаясь к себе, Данилин все продолжал думать о разговоре с Казаковым. Что-то неуловимое настораживало его, стало более явственным чувство тревоги и беспокойства.

Вспомнилась фраза Петра Сергеевича о Быстрове. За что это он так невзлюбил парторга? Быстров ведь не такой. Сегодня на парткоме он, если бы хотел, мог основательно обрушиться на нас. Нет, мужик он не мелочной.

Владислав Николаевич ничуть не кривил душой, думая так, он действительно все больше изменял свое мнение о парторге. То, что в министерстве и правительстве поддержали линию Быстрова и актива стройки на изменение сроков сдачи объектов, Данилин переживал остро и болезненно, но не долго. Первое время после приезда министра Данилин со злостью думал: «Посмотрим, что выйдет из этой затеи».