Они были не одни

— Ты тоже принимала участие в демонстрации? — спросил Гьика у девушки.

Ей почему-то не хотелось признаться в этом раненому крестьянину. А ведь и в самом деле она вместе со своими двумя подругами участвовала в демонстрации: они выкрикивали лозунги и пели революционные песни. Но, когда началась свалка и послышались первые выстрелы, она вместе с другими пустилась бежать куда глаза глядят. И все же одно доброе дело ей удалось совершить: спрятать у себя в доме раненого крестьянина.

Между тем кровь из руки незнакомца продолжала сочиться и пол у него под ногами покрылся красными пятнами. Девушка осмотрелась и, очевидно, не найдя здесь того, что ей было нужно, позвала крестьянина и провела его в соседнюю комнату.

Здесь оказалось все необходимое для перевязки, и девушка принялась за дело. Гьика подставил ей ладонь. Рана оказалась глубокой: жандармский штык оставил после себя страшный след. Девушка содрогнулась, взглянув на изуродованную руку, и, вся дрожа, промыла и перевязала рану. Гьика плотно стиснул зубы и сжал в кулак здоровую руку, чтобы не закричать от боли. Вдруг он ощутил острую жажду.

— Прошу тебя, дай мне напиться.

Только теперь девушка догадалась, что гостю следовало бы предложить поесть. Она поставила на огонь джезве^[26] и принесла кружку воды. Пока готовился кофе, она исподлобья рассматривала своего гостя. Ей понравилось лицо молодого крестьянина, такое доброе и благородное, но усталое и изможденное. А как он бедно одет! Сплошные заплаты… Когда она подала кофе, он поблагодарил и заметил:

— Стоило ли готовить для меня кофе? Мы к таким лакомствам не привыкли. Не для нас они!

Девушка села напротив и, улыбаясь, спросила:

— Можешь теперь рассказать, что там с тобой произошло?

— Не во мне дело. Это касается всей Корчи, всех ее жителей, которые вышли требовать хлеба.

Девушка сделала вид, что не понимает, о чем он говорит:

— Требовать хлеба? Как это так?

Сидя у горячего очага с чашкой кофе в руке и слушая мягкий голос хозяйки, Гьика успокоился.

— Неужели ты так ничего и не знаешь? Но вот твоя старушка, кажется, поняла все с первого слова…

— А дело в том, что я… я не здешняя, я сюда приехала из… — и девушка запнулась.

Но Гьика не обратил на это внимания и продолжал:

— Ну, так я тебе расскажу, милая девушка, все как есть. Там, на площади, собрались рабочие, к ним присоединились мы, крестьяне, и стали требовать хлеба, потому что у нас дети мрут от голода. Однако власти, вместо того чтобы дать нам хлеба, начали стрелять в нас из ружей. Вот каково наше правительство, наши власти!

И Гьика продолжал говорить о том, как измываются над крестьянами бей и его кьяхи, начальник общинного управления и инспектор жандармерии, как притесняют здесь, в городе, рабочих… И крестьянам и рабочим приходится одинаково плохо.

В то время как Гьика с такой простотой и вместе с тем с такой впечатляющей силой говорил о страданиях народа, перед глазами девушки возникали картины крестьянских и рабочих восстаний, забастовок, демонстраций, о которых упоминал их учитель на уроках истории. И то, что оставалось неясным на этих уроках, теперь, после слов крестьянина, становилось понятным и бесспорным.

Крестьянин говорил с воодушевлением, и оно передавалось слушательнице.

Эта девушка была студенткой женского института в Тиране, звали ее Анной. Подруги называли ее уменьшительным, ласкательным именем — Аннушка. Родом она была с юга страны, но выросла в Тиране и поэтому считала себя коренной жительницей столицы. Несмотря на безработицу и экономический кризис, положение ее семьи было достаточно прочным: ее отец служил чиновником и неплохо зарабатывал.

Анна приехала в Корчу погостить у своей старшей замужней сестры. Желание повидаться с сестрой и взглянуть на Корчу, где она родилась, заставило Анну пуститься в путь и провести здесь две недели вынужденных каникул, потому что их институт был на это время закрыт из-за эпидемии гриппа.

И сейчас, слушая Гьику, Анна сопоставила две Албании: мир зажиточных людей — с одной стороны, и мир людей, которым суждено только страдать, денно и нощно работать, никогда не имея возможности досыта наесться, мир людей, которые не знают, что такое спокойный сон, — с другой… А люди, принадлежащие к миру богатых, только и знают, что едят и пьют, смеются, развлекаются и совсем не работают!

Сколько раз ей приходилось видеть на улицах Тираны представителей мира бедняков, но эти встречи не производили на нее впечатления. И люди эти никогда не переступали порога их дома. То, что они существуют, представлялось ей вполне естественным, и никогда она не задавалась вопросом, почему, собственно, они ходят оборванные, разутые, голодные…

Но вот около полутора лет тому назад ей довелось прочитать одну переведенную на албанский язык книгу — «Мать» Максима Горького. Эта книга потрясла Анну, заставила ее взглянуть на мир по-новому: с необычайной ясностью увидела она пропасть между богачами и бедняками. С тех пор она часто спрашивала себя: к какому из двух лагерей ей примкнуть? И часто обжигал ей душу и другой вопрос: «А что сделала я сама для того, чтобы помочь этим несчастным людям?..» — и тут же спрашивала себя: «А чему меня учили в институте? Учили ли меня тому, как помочь этим людям?»

А истина заключалась в том, что в институте среди ее подруг (здесь учились девушки со всех концов Албании) не было ни одной, которой уроки и объяснения учителей помогли бы понять и разобраться в том, что происходит в стране. И подруги ее тоже делились на бедных и богатых. Бедные — таких было меньшинство — мечтали о том, чтобы как можно скорей закончить образование и начать зарабатывать, помогать родителям и, если посчастливится, найти себе хорошего мужа. Богатые — они составляли большинство — тоже только и думали о том, чтобы поскорее окончить институт и отдаться светским удовольствиям и развлечениям, а затем… тоже выйти замуж, но, разумеется, за человека своего круга, с достатком и положением.

Однако никто — ни бедные, ни богатые — не задумывались над главным вопросом: «Чем мы можем послужить своему народу?»

А народ, как стало ясно Анне после книги Горького, — это рабочие и крестьяне, которые всю жизнь трудятся и терпят лишения и страдания от голода.

«Но чему же все-таки нас учили в институте? Что мы сделали для народа? Что сделала я сама?» — снова и снова задавала себе эти вопросы Анна.

И вот она вспоминает уроки истории… миллионы людей гибли в кровопролитных войнах, а героями и победителями оказывались цари и короли. Она вспоминает уроки педагогики, но и на этих уроках готовились верные слуги класса имущих, обладающих деньгами, землями, властью. Она вспоминает уроки литературы… Чему их учили? Из иностранных авторов проходили только Данте и Петрарку, но и о них учитель рассказывал в таком банально напыщенном тоне, что талант этих поэтов, гармония их искусства в его изложении исчезали: от них оставались какие-то выжимки, в ученицах зарождалась ненависть и к Данте с его Беатриче, и к Петрарке с его Лаурой за то, что они только затем и родились на свет божий, чтобы бездарные учителя докучали ученицам своими скучными рассказами о них.

К выжимкам из иностранной литературы добавлялись выжимки из отечественной литературы о Бузуке и Богдане^[27], — на этом курс заканчивался. В институте не преподавалось ни одного иностранного языка, и окончившие его девушки выходили с крайне поверхностными знаниями о истории и литературе.

Смышленая, развитая и любознательная, Анна принадлежала к числу лучших студенток. По собственному почину она с четырьмя подругами взялась за изучение итальянского языка. Когда же овладела им в достаточной степени, перед ней в книгах открылся новый мир. Теперь она поняла, что Данте и Петрарка — великие поэты, и только черствый учитель был виноват в том, что у нее возникло отвращение к этим замечательным художникам слова.

Анна много читала, сначала без разбора все, что попадалось ей на глаза, но мало-помалу научилась находить хорошие книги. Ей очень понравился «Дон-Кихот» и совершенно потряс «Гамлет». Близок был ей и мрачный мир героев Достоевского: их мучения заставляли мучиться и ее. У Анны было слишком мягкое сердце, и даже вымышленные страдания литературных героев она переживала, как свои собственные. Это в ней подмечали и подруги и посмеивались над ней.