Испанский сон

— Ага.

Они помолчали.

— Так у этого зайца — висели или нет?

— Думаешь, я помню?

— А какого цвета был заяц?

— Серый. Ну, обычный русак.

Он подумал и продекламировал:

Висели ли яйца

У серого зайца?

— Хорошее стихотворение, — одобрила она; — но учти, даже если я и не видела у него никаких яиц, это может вовсе ничего не означать, я имею в виду — в морфологическом плане.

— Не понял, — сказал Он, — ты что-то крутишь! Ты хочешь сказать, что могла не видеть яиц у данной особи, а у других они в то же время висели?

— Могли висеть, — поправила она.

— Хм. Разве у тебя плохое зрение?

— Нет.

— Может быть, — предположил Он, — плохое зрение было у зайца? И он напялил очки, от которых, как всем известно, яйца рассасываются?

— Нет, — сказала она; — но смотри, это была уже вторая попытка. Если не угадаешь с третьей, то — все.

— Что все?

— Я еще не придумала. Но что-нибудь все.

— Так нечестно, мы не договаривались… Хорошо. Сейчас Я напрягу мозги. Ты слышишь, как они трещат от напряжения? Ответ готов: это был несчастный, кастрированный заяц. В детстве его ловил волк… но заяц сделал большой прыжок в сторону, и волк — щелк! — ухватил только яйца. Еще одно подтверждение моей теории: отвисшие яйца вредны.

Он подумал и добавил:

— Кстати, потому-то этот заяц и был такой огромный. Знаешь, какими большими вырастают холощеные коты?

— Нет, — сказала она. — Ты не угадал.

— Значит — все?

— Да.

— Что же мне теперь делать?

— Хорошо, — сказала она, — еще одна попытка; я тебе дам намек.

Она выпятила Царевну навстречу Его глазам. Взялась за срамные губы и раздвинула их в стороны. Запах пизды взлетел снизу и добрался до ее ноздрей, и она увидела, как Господин вздрогнул.

— Иди ко мне, — хрипло сказал Он.

— Но Ты не отгадал загадку.

— Какую загадку, — сказал Он без выражения, не отрывая Своего взгляда от поблескивающего рельефа, притягательную силу которого она и сама знала хорошо благодаря зеркалу.

— Я подсказываю Тебе…

Он схватил ее.

— Боже, как хорошо! — крикнула она.

Он трахал ее вдоль промежности, грубо, жестко, совсем нецивилизованно — для этого не годилось слово виргхата — и она была счастлива именно от этой первобытной простоты. Клитор ее вопил от боли и радости. Она вся вопила. Она кончила несколько раз подряд.

А потом они отдохнули, и она смерила Ему давление, пульс и все остальное, чтобы эти нагрузки не вздумали оказать какое-либо воздействие на реабилитационный процесс. Они оба прекрасно разбирались в Его организме. Они оба прекрасно видели, что уже давно нет никакого реабилитационного процесса. И, хотя они не говорили об этом, им обоим было ясно, что они просто хотят успеть побольше урвать, пока они одни и пока вокруг не поднялся вой Госпожи, домочадцев, друзей, врачей и всего остального человечества.

И они урывали в охотку. Повторяли свой опыт еще и еще. И еще. И так далее. А потом наступил полдень понедельника, и Марина вытащила ключи из замков.

Лето шло, и по мере того, как хорошел малыш, Господину становилось все хуже и хуже. Наступил день, когда это уже невозможно было скрывать.

Вой человечества…

Опять стационар… пижама… палата…

Слезы… Ночные часы…

Госпожа, вылавливающая ее в больничных коридорах, пожелтевшая, измученная, уже забывающая оглядываться по сторонам…

Однажды она сказала Госпоже:

— Нужно забрать Его. Пусть хотя бы… пусть побудет среди своих. Я обеспечу все, в чем Он нуждается.

Госпожа заплакала.

— Я и сама уже думала об этом…

Господина забрали. Дни шли. Малыш рос.

Им подарили еще одну совместную ночь. Ввиду ожидаемого печального события, дальнейшее пребывание молодой семьи на даче было признано неуместным. Трое вернулись на Уланский одновременно с Господином; дача освободилась, и Господин попросил отвезти Его туда хотя бы на пару деньков. Это было еще возможно. Любовники позаботились, чтобы это произошло на рабочей неделе; Госпожа вновь обратилась к Марине, уж не зная, как ее благодарить.

Ночью они лежали, тесно прижавшись друг к другу, и слушали дождь. Она запоминала этот момент всеми чувствами — звук дождя, запах зелени и Господина, сладкий Царь под ее губами, мягкий абрис Его артистических рук. А потом все приходило в движение, и это был новый момент, который она запоминала.

Они были разбужены солнцем.

— Кожа да кости, — сказал Господин, оглядев Себя с критическим видом. — Скоро и вовсе ничего не останется.

— Может, не так уж и скоро, — предположила она.

— Все относительно, — улыбнулся Он.

— Да, — вздохнула она, — Ты похудел; однако же мои самые любимые части Твоего тела, то есть руки и Царь, остаются в порядке.

— Неудивительно. Я только их и использую.

— Ты по-прежнему сильный мужчина.

— Это тоже не так удивительно. У чахоточных, ближе к финалу, половая активность тоже растет.

Она молчала. Ей не хотелось ни лицемерно спорить, ни поддерживать этот грустный разговор.

— Если бы не Аня, — сказал Господин, — я попросил бы тебя воздвигнуть Мне фаллический памятник и написать внизу: «Он умер половым гигантом».

Он улыбнулся, вероятно, воображая Себе этот памятник.

— Главное, чтобы смотрелось реалистично. Левое яйцо должно быть ниже… зато правое выше… Впрочем, такой памятник был бы обречен. Над ним надругались бы; причем на русском кладбище надругались бы русские, а на еврейском — евреи… Угадай, что такое — надругаться над фаллическим памятником?

— Отбить головку? — предположила она.

— Ну-у, — разочарованно протянул Он, — разве это называется надругательство… Это называется идиотизм. Надругательство — значит, чтобы было обидно.

— Написать «хуй»?

— А это и вообще не надругательство. Просто констатация факта. Даже можно использовать как подпись… если кто близорук.

— Отбить яйца!

— Теплее; но тоже нет.

— Не знаю. Что?

— Эх, ты. Надругаться — это нарисовать где-нибудь сбоку ма-аленький пенис… вот такусенький… и самое главное, чтоб он не стоял.

Они посмеялись.

— Слушай-ка, — озабоченно сказал Он, — все забываю спросить: ты случайно не геронтофил?

— Откуда такой вопрос?

— Мне пришло в голову, что Я старше тебя в три с лишним раза. Несмотря на это… и на все остальное… похоже, что тебя действительно тянет ко Мне. Ты девственница, ты фантазерка; но всему должно быть какое-то объяснение. Я подумал — а что, если ты просто геронтофил?

— Увы, — сказала она. — Я не геронтофил.

— Жаль.

— Почему?

— Когда Я последний раз был в больничке, приходил Меня навестить Мой учитель и старый друг, профессор Боровский, так вот ему скоро восемьдесят, а он все еще как огурец. Во всех смыслах! Я подумал, может, тебе дать адресок… Себе на замену…

Она с горечью подумала, что перестает понимать, когда Он шутит, а когда говорит всерьез.

— Твоему предшественнику и тридцати не было, — сказала она на всякий случай. — Впрочем, ему было далеко до Тебя.

— Вот именно, — заметил Он, — и Я про то же… Мне должно быть далеко до профессора Боровского.

— Я не хочу Боровского… хочу Тебя…

— Ты уверена? Хорошо подумай! восемьдесят лет, находка даже для частичного геронтофила…

— Хочу Тебя!

— Не ори. Слух все еще функционирует.

— Хочу Тебя, — шепнула она одними губами.

— Что ж… раз так… бери, пока дают…

Зелень… Солнце…

Шоссе… Анальгетики…

В день накануне Госпожа сказала:

— Мариночка… Ты не останешься у нас ночевать?

— Вы думаете…

— Это последний раз, — сказала Госпожа.

Марина погладила Госпожу по плечу.

— Анна Сергеевна… Может быть, еще рано так… Может быть, все обойдется…

— Нет, — покачала головой Госпожа. — На этот раз нет. — Она подняла на Марину страдальческий взгляд. — Что же делать, Мариночка? Я так боюсь…

— Конечно, — сказала Марина. — Я буду здесь.