Испанский сон

Она опять шлепнула Его.

— Но ведь это соответствует новейшей истории, — сказал Он и сделал убедительный жест рукой. — Знаешь ли? история всегда повторяется дважды…

— Нет, — сказала она. — У нас с Тобой история повторится много раз. Много-много раз.

Все было так, как она замышляла: вначале она приходила посидеть и сделать укол, потом приготовила чай… потом полдник… потом убралась в комнате… а потом и в квартире… Она сама не заметила, как сделалась домработницей, хотя Анна Сергеевна избегала ее так называть, находя это, по-видимому, нетактичным.

— …Кто брал трубку? — отвечала Госпожа по телефону на чей-то вопрос, — нет, это была не Наташа; это Мариночка… очень милая девушка, медсестра, она помогает мне выхаживать Гриню и делает еще многое по дому… Марина, Мариночка… что Вы! наоборот, очень, очень выручает; ведь мне нужно работать — сами понимаете, пенсия на носу…

Домочадцы стесняли ее гораздо меньше, чем она ожидала. Сергей был заурядный московский переросток, бестолковый, в основном отсутствующий, пытающийся сменить работу врача на что-нибудь более денежное — в то время, когда она появилась в доме, он приторговывал мелкооптовыми партиями китайских фейерверков, затем — скобяных изделий… Как-то раз, усовестившись своим пренебрежением к нему, она попыталась найти его в списке господ — и не нашла; увы — сила Царей не переходила по наследству… Наташа, под стать мужу, была никчемным, забитым существом, полностью подавленным Госпожой и поначалу не вызвавшим в Марине ничего, кроме брезгливой жалости. Позже, когда она вернулась в Уланский переулок с большим, удивительно красивым малышом, расклад сил очень медленно стал меняться. Это было похоже на придворный роман — появился наследник… старый царь вместе с тем начинал слабеть…

К малышу у Марины сложилось двойственное отношение. С одной стороны, он был настолько хорош — он был красив, здоров, вел себя безупречно… он тоже шел по мужской линии от Господина, и будущая сила его Царя была еще неясна — не умилиться было противоестественным, невозможным; с другой стороны, ей казалось, что по мере своего роста малыш отнимает у Господина не только влияние на Уланском, но и силы, и жизнь. Она побаивалась малыша, как побаиваются веселого, но подрастающего чужого щенка, чьи зубы уже как у взрослой собаки.

Однажды, когда малыш начинал ползать, его оставили на нее. Малыш уделался. Она сняла с него ползунки и памперс. Она уже делала это много раз, но всегда кто-то был неподалеку; в этот раз никого не было. Она поднесла малыша к своему лицу и внимательно его обнюхала. Малыш улыбался, крутил головой, таращил на нее свои красивые глазки, бестолковые, как у своего отца. Она вымыла малыша и опять обнюхала его полностью. Кожа малыша пахла чудесно; она прежде не знала этого запаха — на расстоянии он был слишком слаб. Повинуясь внезапному импульсу, она покрыла малыша поцелуями. Она взяла в свои губы его крошечную пипиську — еще даже не Царевича — и самозабвенно, долго сосала ее без малейшего вожделения, с одним только мягким восторгом, пока малыш не стал беспокоиться и не сделал пи-пи сразу же, как только она отпустила его. Это пи-пи оборвало ее восторг. Глядя на тонкую струйку, вспоминая все то, что было раньше связано с такими же струйками в ее жизни, она ощутила в себе что-то древнее, темное, страшное; она испугалась самой себя — испугалась, что сейчас набросится на малыша и разорвет его на кусочки. Она отошла от него подальше. Малыш заплакал, не понимая, почему его бросили, почему не ухаживают за ним. Плач отрезвил ее; она поморщилась, подошла к нему вновь и, уже освободившись от наваждения, бесстрастно и тщательно привела его в порядок.

Весна была ранняя, очень теплая; долго рядили, кого прежде везти на дачу — выздоравливающего Господина или молодых с малышом. В конце концов повезли молодых; Господин как бы шел на поправку, но слишком медленно; решено было не рисковать. Квартира опустела. Госпожа начала уставать, перекладывала на Марину все больше домашних обязанностей, а однажды сказала:

— Мариночка… у меня к тебе такая просьба… даже как-то неудобно… если бы не…

Марина поощрила ее обычной ровной улыбкой.

— Я так замоталась… Хоть бы одни выходные отдохнуть…

— В чем же дело, Анна Сергеевна?

— Я хотела бы съездить на дачу… на пару дней…

— Как же… а…

Госпожа вздохнула и опустила глаза.

— Я понимаю, что это уже слишком… Может быть, ты поживешь эти дни у нас?

Марина сделала вид, что задумывается.

— Я должна буду перенести дежурство.

— Мне так неловко, что я создаю тебе столько проблем…

— Что Вы, Анна Сергеевна…

— Я еще попросила понедельник… отгул…

— Ага. И когда же Вы собираетесь уехать?

— Утром в субботу. На двое суток; а приеду в понедельник после обеда — так, чтобы сразу тебя отпустить.

— Договорились.

— Золотко ты мое, — сказала Госпожа. — Дай я тебя поцелую… Что бы мы делали без тебя?

— Спасибо, Анна Сергеевна.

Она благодарила Госпожу вполне искренне. Она впервые оставалась ночевать с Господином; она чувствовала, что это будет удивительный уикенд.

Она не ошиблась…

Она отключила в квартире телефон, заранее предупредив Госпожу, что включит его только если дома что-то случится. Она накупила уйму фруктов, чтоб вообще не выходить на улицу. Она вставила в замки ключи изнутри на случай внезапного возвращения кого-то из домочадцев. Никто и ничто не должно были помешать им с Господином наслаждаться заслуженным отдыхом.

Они до полуночи почти не разговаривали, все никак не могли насытиться друг другом, а потом заснули враз. Она проснулась и обнаружила, что они лежат обнаженные и раскрытые — было жарко — и при ярком электрическом свете. Заоконная штора была опущена, и нельзя было определить, который час — утро или вечер. Ей показалось необыкновенно эротичным, что они спали рядом вот так — обнаженные, и раскрытые, и при ярком электрическом свете. Она была счастлива.

Пока Господин спал, она приготовила чай. Она вкатила в комнату столик с чаем и фруктами. И, поскольку Господин продолжал спать, она занялась приятным делом — разглядыванием Царя. За этим занятием ее и застал проснувшийся Господин.

— Здравствуй, — сказала она. — Давай кушать фрукты.

— Хорошо, — сказал Он и встал. — Сейчас.

— Ты куда?

— Я думал, в туалет… Я думал, можно…

— Смотря по-какому, — строго сказала она. — Если по-маленькому, то нет.

— Ах, вот как! Горшок принесла?

— Ага.

— А если я скажу, что по-большому?

— Ну, по-большому Ты тоже мог бы сделать в горшок, — рассудительно сказала она, — но я Тебя не заставляю.

Она поглядела на Него и добавила:

— Да Ты и не хочешь по-большому. Я же вижу.

— Да, — Он почесал репу. — Что ж, давай горшок.

Она внимательно проследила, как Он исполнил Свою нужду, и осушила Царя волосами, так же, как делала это в детстве.

— У меня вопрос, — сказала она.

— Давай.

— Твой Царь обрезан.

— Что ж поделаешь, — развел Он руками. — Я был мал… не понимал, что со Мной делают…

— Расскажи.

— Что рассказать?

— Как это было.

— Детка, — Он изумленно уставился на нее, — ты никогда не имела дела с обрезанными?

Она пренебрежительно хмыкнула.

— Сколько раз. Но я ни с кем из них не говорила на эту тему. Кроме одного — но у того, как выяснилось, был просто фимоз, клинический случай. Я думаю, то же самое у большинства; а Ты иудей, у Тебя это должно было быть по обряду.

— Это так, — подтвердил Он, — по обряду, в провинциальной синагоге… Но Я не знаю ни сути обряда, ни зачем отцу потребовалось Меня обрезать. Не думаю, что можно назвать Меня иудеем.

— Ты не веришь в вашего Бога? — разочарованно спросила она.

— Боюсь, что так. Да и не только в нашего…

— Мне кажется, что в иудаизме есть что-то фаллическое. Иначе — откуда обрезание?

Он захохотал.

— Что Ты? — спросила она обиженно.